1916. Волчий кош - Тимур Нигматуллин

– А если Халил не знает? – резонно спросил Джалил. – Вы же понимаете, что ему могли и не говорить о документах. Известно, что он вез зандону и урюк. Всё почему-то сдал в Спасске. С ним был какой-то китаец. Это сообщили мне татары из Семипалатинска. Два тюка зандоны я перекупил у них. Бумаги… – сарт накручивал на палец клок бороды, – бумаги… Хорошо! Я узнаю. Но сразу – услуга на услугу! Идет?

– Какая просьба? – Тропицкий перебросил ногу за ногу. – Что взамен?

– Я слышал, Кубрин место в Санкт-Петербурге подыскивает под торговые ряды?

Лихо берет, подумал уездный начальник, но ответил иначе:

– Что с того?

– А значит, вы туда тоже перебираетесь?

– Дальше…

– Здесь становится тесно и пыльно, – Джалил поводил головой по сторонам, – я не прошусь именно с вами. Но… Сегодня Иманов, завтра другой кипчак, а через неделю от моего торга останутся только пыльные лавки! Я вам документ, вы мне – место и возможность торговать. Нет, нет… столица мне не нужна…

– А что же тогда? – поинтересовался Тропицкий. – За что просите?

– Москва сойдет, – улыбнулся Джалил и протянул руку в знак договора, – мне многого не надо!

Тропицкий протянул в ответ руку и пожал пухлую ладонь сарта.

– Я поговорю с Кубриным!

– Пока не остыл! – напомнил Джалил и пододвинул поближе табак с пловом.

Уездный начальник, как и положено гостю, первым зачерпнул горсть горячего риса, прибирая сразу и ребрышка ягненка. Подняв ладонь к губам, он на миг остановился, глядя, как тонкая струйка жира прокатилась от пальцев до кисти, и закинул первую порцию плова в рот. Через полчаса чайханщик вынес остатки еды на улицу и поставил их перед псом. Тот с трудом поднял голову, уткнувшись мордой в теплые руки чайханщика. Дождь на улице уже прекратился, и над Акмолинском выглянуло свежее июньское солнце. Пес, облизав ладони человека, без сил вытянулся возле лоханки с пловом, закрывая глаза. Смерть вновь пронеслась мимо него, обдавая почти выцветшими запахами гари и железа…

Тропицкий, отведав плова, слегка качался, словно сидел в лодке, прибитой у зарослей ишимского камыша. Появившийся из ниоткуда речной туман растворял очертания улицы, смазывая четкость линий и разъедая горизонт. Андрею Ивановичу на минуту показалось, что через этот туман ему лучше видно, лучше чувствуется и лучше понимается.

Вот этот огромный лохматый пес со сбившейся на спине шерстью – легендарный Кокчар, гроза волков и балхашских диких котов. Пес, который более десяти лет рвал на клочья любых противников, оказывавшихся у него на пути. Тот самый Кокчар, что принес Джалилу столько денег, как не принесла ни одна лавка, ни один караван. И этот Кокчар, сделавший сарта богатым, сейчас лежит на сбитой под лежанку соломой в грязи, посреди сизых луж… Тропицкий поразился, как контуры собаки похожи на очертания степи. Словно не тело пса, заросшее густой шерстью, а бескрайняя степь Сары-Арки, покрытая ковылем, что колыхается на ветру. Будто не хвост, свалявшийся от мокрой грязи, а седые гряды Алатау тянутся от пика до излета хребта.

Тропицкий увидел, как старый пес поднялся, стряхивая с себя вековые путы. Как трухлявый пень скидывает корни, так и пес стряхивал с себя лишаи да грязь, тянувшие его книзу. Тучами, живым роем посыпались с него блохи, и Андрей Иванович ужаснулся: блохи, изгрызавшие собаку, имели человеческие лица. Лица всех, кто жил в этом городе! И во главе роя блох, с самой большой головой, был сам Тропицкий. Пес, поднявшись, оскалился, и густая пена закапала из пасти Кокчара, и, как когда-то давно, перед боем, он выгнулся, широко расставив мощные передние лапы, и наклонил голову вниз… Еще секунда – и Кокчар бросится на уездного начальника… Еще секунда – и степь оживет, разрывая всех на своем пути… Еще секунда… Бах! Бах! Бах!

В уже мертвое тело пса, так и не нашедшего в себе силы подняться и дотянуться до лоханки с остатками плова, одна за другой влетали пули кольта М1911, наполняя сырой воздух Большой Базарной запахом гари и железа…

Глава 10. Острог

Дождь забарабанил по дощатой крыше острога с вечера и долбил, не переставая ни на секунду, всю ночь, просачиваясь с потолка вдоль бревенчатых стен к нарам Халила. Залив пол, вода устремилась в левый, скошенный от долгих арестантских шатаний угол, заполняя собой все больше и больше пространства камерного отсека. Сам отсек, огороженный решеткой, выходил оконцем на базарную площадь, которая, на удивление Халила, до сих пор была пуста. Лишь звуки дождя да шлепающих по лужам коней доносились до его слуха, но никаких споров, ругани и даже торга слышно не было. Халил взглянул на соседние с ним нары, рассматривая ночного арестанта, которого силком запихнули в отсек двое казаков. Человек в мятом черном пиджаке, накинутом поверх рубахи-вышиванки, спал, глуша своим храпом равномерную дробь дождя.

Так и не добравшись вчера до дому, Халил лишь увидел вдалеке свои ворота с коваными по краям крепежными пластинами да зеленую крышу. Но самое главное – Хадишу так и не встретил, не передал ей гостинцев, не узнал, как она, как ее здоровье… Шутка ли, три месяца дома не быть! Караванщики – народ, привыкший к расставаниям, но чтоб перед самыми воротами разворачиваться и крюк вновь делать, до дому два шага не дойти, это уже чересчур! Будь он проклят, Тропицкий, со своими бумагами.

Анвару, брату Хадиши, записку через Кривца передал: «Тюки с верблюдов отдай. Хадише ничего не говори. Сижу в остроге. Завтра буду дома. Саженец кара-терека полей». Анвар все сделает. Вот только Хадише как пояснит, что верблюды без Халила домой пришли? В мантышной остался? В синему пошел? Что ж, выкрутится Анвар, сообразит, что сказать.

Кривец руки в самом отсеке развязал, а до того всю дорогу по городу так и вел связанным, будто убивца сторожил. Худой, с ввалившимися щеками и длинным носом охранник острога и тот удивился, признав Халила. Развел руками, все причитал, что ошибка, возможно, вышла.

Халил по юности пару раз залетал в острог. Но тогда больше по озорству, по горячности. То с пришлыми таранчи на базаре сцепились. Те гуртом на лавку налетели, хотели по-своему торг вести. Как не разобраться? Налетели на них, затрещин и тумаков раздали, а те жаловаться сразу побежали – убивают! Городовой с солдатами для виду в острог посадил, пока эти таранчи из города не уедут, а потом даже похвалил, мол, правильно сделали, свои лавки в обиду