Дочери служанки - Сонсолес Онега

и налево раздавать указания. Исабеле было велено вымыть полы, а Марии Элене заняться постелями. Сама она достала остатки еды из корзины, приготовленной в дорогу, накормила детей и, словно тоже была из прислуги, стала распределять всех по комнатам.

– Здесь будет спать моя дочь. Здесь – мой сын. Проветрите главную спальню и развесьте одежду по шкафам, – сказала она женщинам, которые суетились, чтобы облегчить задачу госпоже, а в это время ее муж, словно мешок с зерном, затерялся в углу гостиной и в закоулках собственной души и только смотрел на жену, удивляясь ее энергии.

Сеньора Вальдес не хотела терять ни секунды. Ее преследовало горькое ощущение, что с тех пор, как она покинула родительский дом и вышла замуж за Густаво Вальдеса, она пошла против времени, против себя самой и против своего счастья. И правда, она никогда не была полностью счастлива. Даже когда родился Хайме, ведь она быстро забеременела снова.

И появилась эта девочка.

– Эта девочка, – повторила она, вспоминая роды и то, как в первый день жизни малышка отвергла ее, и она приняла это близко к сердцу.

Всякий раз, когда она целовала этого ребенка и та отвечала ей явным неудовольствием, она вспоминала ее безутешный плач, недоверчивый взгляд и ее неприятие. Эта сцена навсегда запечатлелась в памяти.

Донья Инес, которая не верила ни во что и ни в кого, велела по всему дому расставить распятия и статуэтки Святой Девы, черные и белые, с младенцем Иисусом на руках или воздевшей к небу ладони.

И разложить головки чеснока. Исабела – единственная, кого не тошнило от этого запаха – сплетала их в связки и вешала на гвоздик над каждой дверью, а также засовывала под кровать. Еще немного, и запах стал бы невыносимым.

Если донья Инес открывала в кухне кран, собираясь сделать глоток для утоления жажды, то сначала набирала немного воды в ладонь и касалась ее кончиком языка – убедиться, что вода не отравлена.

Когда на гаванском горизонте стало рассветать, сеньора почувствовала, что силы ее покинули. Наконец дом был приведен в порядок.

Улицы потягивались после сна.

Коты шарили в помойках.

Бродячие собаки бежали по брусчатой мостовой, оставляя следы когтей.

Гавана – это шрам на душе.

Ливень ностальгических воспоминаний.

Флаги, знаменующие горечь.

От прежней Гаваны колониальных лет не осталось и тени. Всего несколько семей не захотели паковать чемоданы, когда главные генералы и кое-кто из оставшихся офицеров выбросили белый флаг. Если кто и остался, то только потому, что Куба была для них такой же родиной, как и Испания. На острове остались вдовы, сыновья богатеев и прочие пораженцы. Тоскующие по ушедшим временам старики, которые так и не уехали, не капитулировали и не смогли принять разгром как завершение целой жизни.

Донья Инес ходила по дому, пока не обессилела.

«Какое будущее нас ждет, если этот мужчина представляет собой всего лишь один из вариантов поражения?» – думала она, глядя на дона Густаво.

Тот всю ночь так и просидел в гостиной, отдавшись течению судьбы, и не двинулся с места, даже когда утреннее солнце осветило его лоб, покрытый испариной от ночных кошмаров и мучительных размышлений.

Прошел первый месяц в Гаване.

Дон Густаво не отдавал себе отчета в том, что его дом похож на святилище. К связкам чеснока и фигуркам Дев прибавились бантики из красной ткани на дверных ручках, кусочки черного янтаря под подушками и подковы на подоконниках. Ему было все равно, потому что все свое время он посвящал мыслям о несчастье, уйдя в молчание, от которого уже было не избавиться. У Исабелы и Марии Элены было столько обязанностей, что пришлось нанять еще одну девушку. Ее звали Лимита, кроме всего прочего, она умела изгонять злых духов при помощи коры хинного дерева.

«Где двое, там и трое, где две, там и три», – сделал вывод сеньор Вальдес.

Донья Инес наперекор всему решила, что настал момент насладиться счастьем. Снять груз со своего сердца и подразнить жизнь мулетой[22]. Правильнее было бы сказать – она решила больше не верить в судьбу.

Как будто такое возможно.

Она гуляла по городу и научилась любоваться его красотой. Ей было приятно слышать непрестанный шум метрополии, такой же причудливый, как те хищные птицы, которые ею управляли. То одни, то другие. Королевство заморских королей. Территория партизанских войн. Поселение с привкусом сахара, желавшее стать свободным, хотя гуарачо[23] и пели песенки о том, что происходит на самом деле.

Иностранцы хвалят нас

И дают работу;

Только денег не дают,

Нью-Йорк – их забота.

Донья Инес описала в общих чертах новое жилище семьи Вальдес в письме, отправленном в замок в Пунта до Бико. Она не рассказывала о новой жизни в деталях. Но хоть она и была скупа на слова, все же посвятила несколько строк дочери служанки, которой желала удачи. Такой была ее манера изживать зависть, представляя их обеих в замке Святого Духа, где они пользовались ее собственностью, имея единственную обязанность – как-то выжить.

Пришла весна.

Дон Густаво предпринял кое-какие действия на случай, если что-то пойдет не так. Он убедился, что золотой запас находится в банке, как и говорил его брат. Он изъял оттуда часть, выставил на рынок и продал за хорошую цену. Кроме того, продолжала поступать помесячная прибыль и короткие новости от Фермина, а это можно было считать добрым знаком. Фермин подвел баланс: хотя дела все-таки шли неважно, денег хватит до того времени, когда Хайме и Каталина выучат таблицу умножения. Что будет с испанской дочерью, ему было все равно, поскольку он о ней забыл.

Дети начали посещать школу. В доме было пусто в течение нескольких дневных часов. Хуже всего донья Инес переносила тишину, так что она стала ходить на собрания дамского кружка, где были знакомые дамы, все сплошь супруги испанских, кубинских и американских предпринимателей, выучивших испанский язык, читая «Эль Фигаро»[24]. Она вникала в их разговоры и в их дела. Помогала бедным и была внимательна к женщинам, выселенным из жилищ за плотские грехи. Ко всем относилась с пониманием. Всем сострадала и для каждой находила средство успокоить ее душу. Донья Инес никогда не задумывалась, откуда взялось это стремление к благотворительности, которого она никогда не замечала у своей матери и которое никогда не приветствовалось ее мужем. Более того, сеньор запретил, чтобы в доме появлялся кто-то, кто не был членом семьи или их