Пушкин и Гончарова. Последняя любовь поэта - Татьяна Сергеевна Алексеева

Глава XI

Россия, Нижегородская губерния, Большое Болдино, 1830 г.

Осень по-прежнему сияла самыми пестрыми, кричащими красками. Зеленого цвета с каждым днем становилось все меньше, зато алого, вишневого и солнечно-желтого — все больше. При других обстоятельствах Александр, без сомнения, заметил бы, что в этот раз осенние оттенки были особенно чистыми и яркими и такого буйства красок он еще никогда не видел. Но теперь молодой человек вообще не видел ни пейзажа за окном, ни того, что происходило рядом. Для него мир вокруг был окрашен только в самые мрачные, черные и грязно-серые цвета. И точно таким же — даже еще мрачнее! — был мир прошлого, в который он погружался, когда садился писать.

В том мире люди умирали от чумы, каждый день теряли своих близких — детей, братьев и сестер, родителей, любимых женщин. Видели смерть постоянно и ждали ее, даже те, кому пока везло и у кого вся семья была еще жива, знали, что радоваться этому счастью им осталось недолго. А те, кто во время прихода страшной болезни оказался в разлуке с родными, мучились каждую минуту от неизвестности: живы ли их любимые, увидят ли они их когда-нибудь? Правда, среди всех этих несчастных находились и те, кто отгонял страшные мысли и пытался веселиться, несмотря ни на что.

А в реальной жизни Александра все было еще хуже. Он не видел, как люди болели и умирали, но знал, что это происходит совсем рядом, и его живое воображение могло представить это так же ясно, как если бы смерти случались у него на глазах. Он был один в отрезанном от всего мира имении, и все близкие ему люди были страшно далеко от него. Он не получал никаких известий ни от родителей, ни от сестры, ни от друзей. Он не имел вестей от Наташи. Каждого из дорогих ему людей, возможно, уже не было на свете, каждый из них мог доживать свои последние часы или минуты. Люди же, окружавшие его в Болдине, не только не могли утешить поэта, а, наоборот, делали его еще несчастнее. Александр наконец разыскал Ольгу Калашникову, и она отвела его на деревенское кладбище, где был похоронен их сын Павлик, проживший на свете меньше года. Пушкин долго стоял перед крошечным могильным холмиком, на котором уже завяли посаженные Ольгой и ее матерью Василисой цветы, пытался представить, каким этот несчастный малыш был при жизни, подыскивал слова, которыми еще раз попросил бы у бывшей подруги прощения… А Ольга внезапно спросила у него, не собирался ли он, после того как женится, увеличить выплаты, которые он делал ее отцу с тех пор, как у них родился ребенок.

Отвлечься от страха и тоски Александр мог теперь только на поэму, которую писал — и в которой происходили почти такие же события. Хотя писать о старинном городе, охваченном чумой, было в чем-то проще, чем думать о собственной стране, в которой бушевала холера. Там, на исписанной неровным быстрым почерком бумаге, умирали чужие ему, незнакомые люди, в настоящем мире умирали свои.

Время от времени Пушкину удавалось успокоиться и убедить себя, что с Натальей и всеми остальными его близкими не должно случиться ничего плохого. Мать Наташи — мудрая и осторожная женщина, конечно же, она не могла не увезти всю свою семью как можно дальше от Москвы после самых первых слухов об эпидемии. Наверняка все Гончаровы тут же в спешном порядке уехали в Полотняный завод или в еще какое-нибудь из своих имений и уже давно живут там в полной безопасности. Именно поэтому, уверял себя Александр, от них так долго нет ответа на его письма. Они, скорее всего, их даже не получили из-за длительных карантинов на каждой станции. А если и получили, то совсем недавно, и только-только успели ответить на них, так что теперь их ответы будут так же долго добираться до Болдина. Тем более что писем не было не только от них, но и от сестры Ольги Павлищевой, и от друзей, живущих в Петербурге и Москве, значит, почту перевозили очень медленно везде, по всей стране. Надо было просто набраться терпения и ждать. Рано или поздно он получит весточку от каждого из близких людей. Пусть даже ждать придется еще несколько недель или месяцев! Зато потом он, может быть, получит все письма сразу.

Но этой готовности верить в лучшее и ждать обычно хватало на полдня, а потом Александр снова начинал представлять себе разные картины происходящего с Наташей — одну страшнее другой. Тогда он пытался с головой погрузиться в пьесу о чуме, некоторое время описывал другие ужасные картины и изводил себя страхом еще сильнее.

Был у Александра еще один способ на время забыть о страхе. Он писал письма Гончаровой-старшей, сестре и другим родным, в которых раз за разом сообщал одно и то же: у него все хорошо, ни сам он, ни жители имения не болеют, и он очень надеется, что и адресатов его писем беда обошла стороной. Это помогало отвлечься лучше, чем описание средневековой чумы, — ведь он писал о хорошем и верил в то, о чем пишет. Плохо было лишь то, что письмо, рано или поздно, нужно было заканчивать, и после этого надежды на лучшее быстро сменялись все той же непрекращающейся щемящей тревогой.

Отвозил письма на станцию Пушкин сам. Спешки в этом теперь никакой не было, но ему хотелось чувствовать себя хоть как-то причастным к тому, чтобы между ним и его близкими сохранялась эта призрачная связь. К тому же и слуги, и верный Никита, и даже дерзкий Михаил Калашников побаивались выезжать из имения и искали любые предлоги, чтобы этого не делать. Убедить их, что на станции нет больных холерой и что карантины не позволяют приехать туда никому заразному, Александру, при всем его красноречии, не удавалось — ему не хватало на это терпения, он начинал злиться, и все разговоры на эту тему заканчивались его криком: «Пошел вон!»

— И зачем нам вообще крепостные, толку от них никакого, все равно все самому делать приходится… — ворчал Пушкин, в очередной раз скача по пустынной дороге на станцию с пачкой писем в сумке. Было холодно, низкое осеннее небо готово было вот-вот разразиться дождем, и он зябко поеживался при каждом порыве ветра. И все же это было лучше, чем безвылазно