Овидий-роман - Егор Зернов

Никто не шевелится, рты закрыты, но на фоне раздается запись искусственного смеха, что раз за разом повторяется, склейки на этот раз более очевидны, иногда звук натурально задыхается. Сквозь смех слышен приглушенный скрип двери или неприятный крик.

Третье действие интервью

Крупный телеканал. Известный ведущий ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН берет интервью у МЕДЕИ. Просторная студия, на фоне растянут большой экран. На экране идет слайд-шоу, состоящее из фотографий МЕДЕИ: МЕДЕЯ на берегу, МЕДЕЯ за рулем, МЕДЕЯ бросается на амбразуру. По центру стол, герои сидят друг напротив друга. ОВИДИЙ спрашивает у МЕДЕИ: оказавшись перед богом, что вы ему скажете? МЕДЕЯ собирается ответить, открывает рот, чтобы произнести звук, но журналист задает новый вопрос: что вы чувствуете, смотря на фото, которые пролистываются на фоне? МЕДЕЯ отвечает: я не знаю, но надеюсь, что они способны передать ведущие качества прогрессивного мужчины: тупость, бодрость и наглость. Тогда ОВИДИЙ снова спрашивает: что вы чувствуете, смотря на эти фото, что пролистываются на фоне? МЕДЕЯ достает из-под стола пульт и включает на экране ролик с ЯСОНОМ.

Четвертое действие смерть Ясона 2

Мы видим ЯСОНА сквозь видеосвязь. Он, наверное, сидит перед ноутбуком или любым другим устройством с фронтальной камерой. Может быть, у него нет фронтальной камеры, и ему приходится раз за разом поворачивать устройство к себе стороной без экрана. Связь недостаточна, поэтому речь ЯСОНА часто тормозит, выражения лица, а у него подвижная мимика, зависают в странных положениях.

ЯСОН. Я не ранний – я раненый. Ох, как мне умереть хочется, так умереть хочется, а поэтому жить. Вот тянется моя жизнь, вот тянется моя смерть, они вдвоем как линии, это как бы ребенок держит в обеих руках разноцветные карандашики и рисует одновременно, вот они тянутся в руках его, а потом – раз – и сходятся, проходят сквозь, перечеркивают лист, синкопа! Синкопа – это затакт реальности, мир ирреалий, фантастики. Хеппенинг смерти, дама в белом, черные глазницы. Я иду к ней, а в руках, что она держит за спиной, осиновый кол, серебряный меч, обыкновенная вилка, финка, ножик. Я иду к ней, нет, я уже бегу к ней, ведь она стоит в конце коридора, а коридор, конечно, все никак не заканчивается, холодный пот пробивает мой лоб, когда я думаю, что же такое я делаю, я могу остановиться, обосноваться на месте, но я продолжаю бежать и даже ускоряюсь. Дама в белом, черные глазницы! Я спотыкаюсь, падаю, лежу на этом деревянном, на этом мягком полу, смотрю вокруг себя, на стены, и они двигаются, потом я понимаю, что это не они двигаются, а меня, будто в аэропорту, доставляет лента пола, она доставляет меня к ней, к даме в белом, черные глазницы! Я приближаюсь к ней, я кричу: я не ранний – я раненый, надеюсь, написаны на лице моем главные качества мужчины – тупость, бодрость и наглость!

Я знаю, что ты прячешь за своей спиной, пожалуйста, не скрывайся, подари, подари это все мне, спрячь во мне свои разноцветные карандашики, свой осиновый кол, серебряный меч, обыкновенную вилку, финку, ножик. Хочу, чтобы в моей кончине у тебя выросли глаза, а в твоих глазах тогда вырастут цветы, которые никогда уже не сорвать, никому не подарить, разве что сказать кому-то, мол, я дарю их тебе, я дарю тебе эти ЦВЕТЫ ЗЛА, эти цветы конца, но не передам я их в руки твои, а буду и дальше носить в глазах, а ты будешь знать, что это твои цветы. Дарит – прямо в меня – дама в белом, черные глазницы, дарит она в меня свой осиновый кол, обыкновенную вилку, финку, серебряный меч, и я проваливаюсь сквозь пол куда-то вниз, а там экран, а там экран, мы находимся в экране, фокус на нас, едущих в машине, мы едем в машине, это наш общий микрорайон, уже очень темно, тихо, никого будто нет в этом месте, кроме нас. Нас четверо в машине, в ней тоже никакого света, густо и темно. Тогда включается мелодия с названием «Angel», там такой насыщенный бас, который очень долго усиливается из ничего, нарастает и перевоплощается в оглушающую электрогитару, в перегруз. И под это все мы подъезжаем к подъезду, ничего не говоря, все мы молчим, и это какое-то откровение, что-то умерло во всех нас, когда мы это увидели и услышали. Мы поднимаемся в квартиру, склейка, мы уже сидим за столом, мы можем знать друг друга или не знать, сигаретный дым, все в странных костюмах, будто надели то, что увидели под ногами в квартире, ради элемента неожиданности, карнавала. Кто-то говорит, вроде: блять, мы тратим на это свои нервы, себя, понимаешь?

Блять! Как? Неужели? А мимо-то проходит, эта жизнь проходит, понимаешь, она как по улице, блять, идет, и идет, и идет. А мы все время в одном бреду, понимаешь? Это припадок какой-то, бред. Сон, блять, полусонье какое-то! Черт! Не знаешь, может быть, это и правда, истина, я не знаю, вот что это – истина. Что? Может быть, все это в дороге замешано. Может быть, это дорога… Но если нет? Блять! Если мы придем к этой кучерявой в конце жизни-то? Еб твою мать, здесь кончим-то эти годы, еб твою мать! Какая разница, что надо мной-то там: небоскреб, ампир, модерн. Здесь же мы и сдохнем, еб твою мать, блять! Это как могила, я вижу ее, разукрашенную, кривую. И эти люди – не зря они смеются над этими трупами. Эксгумация, кремация, блять, подснежник! Может, только и остается, что посмеяться, вот так – ХО-ХО-ХО, ХА-ХА-ХА. Вот я и смеюсь тут, лежу, похохатываю, гогочу. Я сам себе труп, сам себе клоун, стою над собственным телом и нарушаю его покой всяческим низменным выражением. Я сам себе тело разлуки, тело отчуждения – опустевшее мертвое тело, давно забытое и похороненное, тебе нужно на него взглянуть, ты хочешь узнать, как оно там, это тело, осунулось ли его лицо, оголился ли его череп, пожрали ли его черви.

В моей голове, в моем животе есть два этажа: на одном этаже я захожу в твою больничную палату, оглядываюсь по сторонам, ищу тебя, пытаюсь понять, какие тут есть вещи, из чего ты свяжешь себе веревку, из чего ты связала свою веревку, как