Овидий-роман - Егор Зернов

другую, отражаясь от оболочек, не проникая. Аорта? артерия контекста отмирает, отрывается, как отъезжающий поезд. Долго я готовился к этой секунде, и ничего у меня не вышло, хотя я усердно представлял себе подобный случай, идя в метро, думая, что говорю с тобой последний раз, смотрю на тебя последний раз, последний раз поднимаюсь на этом эскалаторе, последний раз заворачиваю за угол в огромных коридорах.

Публий Овидий Назон, если ты это слышишь, подумай о том, что эта твоя поза значит для людей, по-настоящему переживших такое, переживающих такое.

Моральная подготовка ничего не значила, перемена поз – разлука – происходит резко, битое стекло вваливается в окно, как мы поняли, резко, это бесконечное электронное письмо, что перечисляет пункты договора: два точка двадцать, четыре точка один, пять точка шесть, но взгляд упирается в надпись СРОЧНО!!! ВАЖНО!!! в теме письма, и эта надпись бьет по взгляду, будто взгляд – это палка, по которой можно ударить, это нитка, которую можно разрезать, поэтому нужно проговорить это вслух, пока пишешь, иначе не лезет в голову. При этом я, Публий Овидий Назон, все еще не имею права на использование этого опыта в тексте, при этом я, Публий Овидий Назон, совершенно не понимаю, что есть мой опыт, самый обычный опыт на свете, минус-опыт, минус-становление, мой опыт – это пространство, которое я воображаю, чтобы говорить. Чтобы говорить, мне нужно вообразить пространство речи, те условия, в которых она возможна, даже если я не обрисовываю его вербально, оно есть всегда, пресловутые углы, снова углы, они концентрируют в себе то, что можно сказать, и выталкивают на свет, а сказать мне нечего, мне только есть ГДЕ сказать. Сейчас, когда я выселен из общежития, когда я сослан из собственного города, когда я сплюнут в не-место, изъят из свободы, я могу только на бесполезное тело свое посмотреть и переписывать свою биографию, отвечать на свои же стихи. Для начала стоило бы собрать бумаги, чтобы благополучно отправиться восвояси, походить по кабинетам подольше, чтобы доказать свою вину, от одной двери к другой. Ну вот, ты сам врос в ожидание, ведь тебе нужен, например, документ, справка, регистрация, и проходы, нагруженные эротическим значением из‑за римской элегической традиции, хотя не без Каллимаха и еще пары имен, эти проходы теперь просто проходы, и дверь теперь дерево. И ты пронзаешь собой эти полости, своим телом как своим почерком расписываешься в собственной беспомощности. Поэтому ты, Публий Овидий Назон, останавливаешься в очередном коридоре, и, хотя суд не знает, за что ты осужден, ты говоришь, что тебя сослали за стихи и проступок. Это было вразумительно, четко, ясно, даже попало в размер, но присяжные вместе с обвинителем, слушая тебя, не понимают, о чем ты. Стихи-то, наверное, ясно, но что за проступок? Визуально эта сцена никак не складывается.

Trist. 1.1

Тусклое электрическое солнце, загаженное мухами и закованное круглой решеткой, прикреплено высоко под потолком. Свет падает в мои ноги – я лежу, как в ящике, в темной глубине нижнего ряда сплошных двухэтажных нар. Время от времени пальцы моих рук двигаются, щелкают, как кастаньеты, и ощупывают пуговицу, петлю, дыру на бушлате, смахивают какой-то сор и снова останавливаются. Время от времени в место, где я лежу, приходят люди в защитных костюмах, на их лицах противогазы, они замеряют температуру, поддерживают влажность в помещении, распыляют что-то пахнущее, наносят на поверхности искусственную пыль, приклеивают на стены пластмассовых тараканов. Солнце находится в своем зените, страшно голубое небо, морская вода заливается в мои следы на песке. Если долго смотреть на горизонт, покажут мультик, но я смотрю на него недостаточно долго, внимание постоянно переключается: ни один предмет не дает мне залезть в себя, раскрыть себя, я не знаю, как выглядит место, в котором я нахожусь. Асфальт испещрен тенями от древесной листвы, у переулка две стороны, люди идут по бордюрам четко в ряд, кто-то пересекает дорогу в неположенном месте, никто не торопится, кто-то ест мороженое. Вокруг меня простираются печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто снегом. Солнце садится. Рядом со мной проходит узкая дорога или, точнее, след, проложенный крестьянскими санями. Ветер между тем становится сильнее. Я вижу облако, что обращается в белую тучу, которая тяжело подымается, растет и постепенно облегает небо. Идет мелкий снег – и вдруг валит хлопьями. Ветер воет; начинается метель. В одно мгновение темное небо смешивается со снежным морем. Все исчезло.

Хотел бы я стать по крайней мере трагическим мемом, который окольными путями проник бы в город, в столичный говор, а оттуда в уши императора. Хотел бы я вирусным роликом залететь в поле вашего зрения, попасть странным постом в вашу ленту, чтобы можно было каждую минуту его обновлять и считать лайки, проверять, кто подпишется, кто отпишется, кто репостнет. Я заглядываю в углы места, где я нахожусь. Там висят камеры, что транслируют изображение на телеканалы и в интернет. Я улыбаюсь зрителю в прямом эфире, который никто не собирается отключать ни под каким предлогом. Из трансляции исключен звук, поэтому я могу производить музыку, которую никто не услышит, я могу говорить слова, которые никто не услышит, и я молчу, ведь мне совершенно нечего сказать. Нет музыки, которую я хотел бы произвести. Никакого альбома не будет, когда начнется презентация – а все места куплены еще в первые минуты продаж, – мы просто будем кружиться в хороводе, будем танцевать под странный электрический гул. На презентации, которые проводятся каждый месяц, приходят одни и те же люди. Я не знаю, смотрит ли кто-то трансляцию, на которой я изворачиваюсь, как только умею, будто передо мной поставили зеркало.

В статье «Был ли Овидий в ссылке» Александр Подосинов пишет о том, что Публий Овидий Назон, пытаясь изобразить место своей изоляции, обращается не столько к собственному опыту, сколько к чужим текстам, к текстам людей, которые здесь не были. Овидию важно дать тенденциозное описание этих мест, чтобы разжалобить императора. Никакого слома ожиданий. Вы увидите то, что вы хотите увидеть.

В новостной ленте я вижу, как разрушается от воды кирпичный мост, который всегда казался мне символическим концентратом Воронежа. Думая о городе, я стоял именно у этого моста. Текстуально эта сцена никак не складывается. Бессилие сгущается где-то на глазах, формирует пленку, что жжет их при смыкании век. Плохо, ах, как мне здесь плохо, как мне здесь хорошо. Я подписываю петицию, требующую отправить Публия Овидия