Овидий-роман - Егор Зернов

я хлопаю дверью. Уходим, уходим, уходим: настанут времена почище. Никто в городе не слышал моего имени, никто в городе не обернется, когда мое имя единственный раз хлопнет крыльями на его улицах. И вот оно взлетает, запах аммиака, как я понял, дышит в лицо не сплошным потоком, но волнами, облаками.

Кажется, что-то пошло не так. Повторите попытку. Дополнительную справку можно получить в интернете. Кажется, что-то пошло не так. Кажется, что-то пошло не так. Кажется, что-то пошло не так.

Тогда Публий Овидий Назон пошел вперед. В рамках нарратива, но уже прочь. Он шел через заснеженные рельсы в Мытищах, по узкому асфальту Весковского переулка, по треснувшим плитам Чистых прудов, которые приподнимались, когда он наступал на них, а потом громко плюхались каменным отзвуком. Он шел по ровной плитке торговых центров на Цветном бульваре, по разбухшей брусчатке Красной площади, мимо пьяных детей на Китай-городе. Сначала он шел через толпу, но в какой-то момент улица стала совершенно другой – она заметно поредела, люди будто испарились. Публий Овидий Назон побледнел. С унылым видом прошел он несколько шагов по недавно еще столь людной улице, а затем с тяжелым вздохом повернул к реке и окольными путями вышел к театру. Там только что окончилось представление, и публика густой толпой валила из дверей. Я увидел, как поэт, задыхаясь, бросился в толпу, но мне показалось, что напряженное страдание, выражавшееся на его лице, несколько смягчилось. Голова его снова упала на грудь, и он опять стал таким же, каким я увидел его в первый раз. Я заметил, что он двинулся в ту же сторону, куда шла большая часть зрителей, но разобраться в его причудливых порывах никак не мог. Публий Овидий Назон крался или на цыпочках пересекал Лубянку, шел через изматывающие пространства Варшавского шоссе (большие, но почти пустые дома вокруг). По дороге он заглядывал в тусклые окна общежитий, он шел через Чертановскую, Южную, Пражскую, через улицу Академика Янгеля. Он проходил через неровности местности, высокие и низкие точки, повороты, изломы, обычные и тайные проходы, пустыри, чащи, тупики и узкие места, ущелья, контрольные пункты полиции, военные зоны и огороженные улицы, входы и выходы туннелей, авеню, улицы, прямые и проходящие наискосок тропинки, пустыри, подземные проходы, трубы и системы коллекторов. Он шел среди серой грусти облачного дня и глядел в осеннюю землю. Иногда на небе обнажалось солнце, оно прилегало своим светом к траве, песку, мертвой глине и обменивалось с ними чувствами без всякого сознания.

Публий Овидий Назон знал, что от скорости сила тяготения, вес тела и жизни уменьшается, стало быть, оттого люди в несчастии стараются двигаться. Русские странники и богомольцы потому и брели постоянно, что они рассеивали на своем ходу тяжесть горюющей души народа. Были видны босые, несеяные поля; иногда там показывался одинокий человек и пристально всматривался в город, опершись подбородком на дорожную палку, а потом уходил куда-то в балку, где он жил в сумерках своей хаты и на что-то надеялся. Овидий с неимоверным усилием шел через вещество, заполняющее пространство между городами. Иногда он видел, как редкие люди выгуливали собак, кто-то мочился в укромный угол, затем на дорогу, на дерево, неровности местности, высокие и низкие точки, повороты, изломы, обычные и тайные проходы, пустыри и так далее. Поэт шел через огонь комбината, кипящие чаны, черный дым над парком, лес, гаражи, шел мимо скамеек перед обрывом, липецкие ларьки, в которых никогда не просили паспорт: он подходил и отходил, подходил и отходил. Сколько бы раз он ни подходил и отходил, паспорт не спрашивали, как бы проживая нечеловеческую веру в человека. Овидий шел, Овидий шел десять лет, Овидий шел всего пять секунд, Овидий стоял на месте. Сцена из старого цветного фильма: поэт пересекает поле под гитарный мотив, куря сигарету. Оператор бегает вокруг него, ничего больше не происходит, трясущееся небо похоже на жирную газету, в которую заворачивали рыбу.

Кажется, что-то пошло не так. По техническим причинам сервис временно недоступен. Попробуйте повторить попытку позже.

Сообщают, что Овидий был замечен на улицах Рима. Сообщают, что Овидий мерцал на границах разных государств, никто не мог к нему прикоснуться, сказать ему хоть слово, задержать его. В руках Овидия была видеокамера/перо/карандаш/кисть/голова. Шаг выводил почерк, линия постоянно прерывалась. Овидий стыдился написанного, постоянно стирал свои же строки, так как считал, что редактировать гораздо тяжелее, чем писать, другими словами, резать гораздо тяжелее, чем снимать. В Риме он не задержался, однако пошел дальше. Может быть, на юг. Может быть, на север, кто его знает. Дополнительную справку можно получить в интернете.

Pont. 2

Говорят, что твое лицо находится где-то между обыкновенной метафорой и, скажем, иллокутивным самоубийством. Приходится повторяться, пока мы застряли в той самой компьютерной игре, где к тебе нужно продвигаться через футбольное поле, через деревья, через высокую траву. Интерфейс снова лез в лицо и сообщал, что поэт умирал. Поэт давно жил в мире, где часто приходится возвращать людям жизнь – искусственным дыханием, глюкозой, камфорой, кофеином. Мертвый вновь становился живым. И почему бы нет? Он верил в бессмертие, в настоящее человеческое бессмертие. Часто думал, что просто нет никаких биологических причин, почему бы человеку не жить вечно. В нарративе об Овидии не было никакой центральной сцены смерти, никакого взрыва, который своим присутствием сразу снимал бы с повестки все предыдущие годы или – наоборот – проливал на них свой ослепительно-красный свет, заставляя смотреть на них другими глазами. Какого числа умер Публий Овидий Назон? Он просто постепенно перестал быть, это не точка, но выцветающая линия или расходящееся пятно, задающее новые направления. Может быть, его смерть становилась своего рода конструктором, она каждый раз пересобиралась и давала новые варианты, иначе говоря, она повторялась, но каждый раз давала новый результат или только подобие нового результата. Овидий умирал и говорил сначала: я бесполезный сорняк, а потом говорил: Цезарь справляет триумф. Обстоятельства роятся, постоянно видоизменяются, снова и снова всплывают новые данные.

Что-то, конечно, можно выделить, послушай, там все происходило так: это очень тесная комната, грубые стены, а в ней находятся люди – скажем, двенадцать или тринадцать человек. Они все состоят в каком-то сговоре, у них как бы общие идеи, и они пытаются с этим что-то сделать. Они все находятся в постоянном движении и соприкасаются руками, бедрами, спинами, головами, кому-то приходится ходить около стены, которая корябает кожу. Сначала они говорят тихо и невнятно, но