Овидий-роман - Егор Зернов

со временем голоса становятся четче, фразы – членораздельнее, громче. То и дело звучат гортанные вопли, стоны, шепот, кашель, кто-то шмыгает носом, кто-то вздыхает и говорит: ЖАЛЬ. Ах, как жаль, на стенах они изображают черной краской, размазанной на пальцах, взятые ими города, побежденных врагов, горы, реки, леса, битвы, груды щитов, дротиков, копий, мечей. Они говорят о старых людях, которые мешают им воплотить свои желания в жизнь, молодые люди кричат: TIME TO BE SHOT, а потом безнадежно стареют и заменяют друг друга, трупы выносят из комнаты, внося туда младенцев.

Овидий стоит с диктофоном и пытается записывать то, что они произносят, те звуки, что они издают, но в этой тесной комнате нельзя остаться незамеченным, поэтому его вовлекают в этот круговорот из людей. Он кружится вместе с ними, он говорит, например: НЕДОПУСТИМО И ГИБЕЛЬНО ЛОМАТЬ ИЛИ СМЯГЧАТЬ ПОЛИТИЧЕСКУЮ ЛИНИЮ В ЦЕЛЯХ ВУЛЬГАРНОГО ПРИМИРЕНЧЕСТВА, НЕДОПУСТИМО ПРИХОРАШИВАТЬ ЦЕНТРИЗМ, ДЕЛАЮЩИЙ ЛЕВЫЕ ЗИГЗАГИ, НЕДОПУСТИМО ПРЕУВЕЛИЧИВАТЬ И РАЗДУВАТЬ РАЗНОГЛАСИЯ С ДЕЙСТВИТЕЛЬНО РЕВОЛЮЦИОННЫМИ ЕДИНОМЫШЛЕННИКАМИ В ПОГОНЕ ЗА БЛУЖДАЮЩИМИ ОГОНЬКАМИ ЦЕНТРИЗМА. Они бы похлопали ему, но здесь так тесно, что нельзя даже поднять руку, тем более две руки, поэтому они вздыхают и говорят: ЖАЛЬ. Они то и дело поют, но звуки вылетают вместе с языками, песня звучит так, будто поется на хриплом вырванном вдохе, в их песнях то и дело появляется какой-то Я, который говорит, что моей, то есть принадлежащей мне, кровью упьются скифские стрелы, голову мне срубит скифский клинок. Пока они поют, на их глазах наворачиваются слезы, в которых содержится что-то такое, что заставляет плакать и всех остальных людей на расстоянии десяти метров. В их лицах, в их взгляде нет никаких метафор, их лица просто висят, их глаза просто смотрят, и в этом есть что-то невыносимо честное. Говоря коротко, в них всех присутствует что-то настолько отчаянно человеческое, что Овидий может думать только о своей ненависти к ним, не догадываясь, что ровно то же думает каждый присутствующий. Они наползают друг на друга, они говорят: КАК ДЕЛА ДРУГ, ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ БРАТ, они целуют друг друга, а потом говорят: TIME TO BE SHOT. В тесной комнате не случается никакого сюжета, только пахнет сильно человеком, в комнате, как муха, летает бессмысленная вариация движений. Послушай меня, ты просто лежишь в этой комнате, обездвиженный, обездвиженная, никакого пространства для маневра нет, ты можешь только наблюдать, как кто-то обзаводится новыми знакомствами и говорит на общую тему часами, кто-то спонтанно флиртует, как будто не зная, что на него или на нее смотрят, кто-то ругается, кто-то занимается сексом.

Ты лежишь в этой комнате, обездвиженный, ты бы хотел заговорить, но вылетает только, например: ЧТО-ТО МНЕ НЕХОРОШО или ГДЕ ЗДЕСЬ ТУАЛЕТ, на потолке всплывает подсказка, где говорится, что сама неудовлетворенность стала неким товаром, как только экономическое изобилие оказалось способным распространить производство на обработку такого первичного материала. Послушай, все ли по-прежнему ты не забыл обо мне, злополучном, или устала любовь и отошла от забот? Послушай, ты здесь? Ты меня слышишь? Видишь этот пар, застилающий глаза, копоть, грязь, видишь эту тесноту до такой степени, что негде поставить ногу? Периодически с потолка обильно льется вода. На всем полу нет местечка в ладонь, где бы не сидели скрючившись люди, плескаясь из своих шаек. Другие стоят между них торчком и, держа в руках свои шайки, моются стоя; грязная вода стекает с них прямо на бритые головы сидящих внизу.

На полке и на всех уступах, ведущих к нему, сидят, съежившись и скрючившись, моющиеся. Так расшатан корабль, что кажется, ждет его гибель, говорит Публий Овидий Назон и падает на пол. Тогда к нему подбегает один из местных, он рассказывает ему историю об отце и о раковине, нет, не так, он говорит, что был у меня отец, был у меня дядя, и этот дядя постоянно приходил к нам в квартиру, чтобы отец очухался, непонятно, что такое пил отец, что ему так срывало башню, но ты никогда не чувствовал себя в безопасности, если он дома. Так вот, в какой-то момент что-то такое произошло, что я не могу описать, ведь все происходило слишком быстро, какая-то красная вспышка, какая-то красная комната, все вибрирует, голова моя вибрирует, и появляется дядя, который бросает голову отца в раковину, и раковина разбивается, летят эти белые осколки, кровь повсюду, страшный грохот, и воздух теперь заражен этим происшествием, дышать становится тяжело. И вот он мне, Публию Овидию Назону, говорит все это, а я отвечаю ему: отпусти, не трогай меня, я не хочу этого слышать, я не хочу лететь головой сквозь раковину, я не хочу дышать этим воздухом, я хочу исторической справедливости, я хочу суверенитета и независимости, мне нужно право, обыкновенное право, не трогай меня, отпусти меня, хватит. Тогда все люди в этом тесном помещении говорят, мол, отпусти, отпусти меня, не трогай меня, я не хочу этого слышать, я не хочу разбивать этой головой раковину, я не хочу дышать этим воздухом, я хочу исторической справедливости, я хочу суверенитета и независимости, мне нужно право, не трогай меня, отпусти меня, хватит. Я кто, я кто, мой враг – это кто, я враг кого, я друг кого, оставьте меня тут, мне не нужны, мне нужны, вы никогда мне нужны не были, вы нужны были мне всегда, так кто это, кто он, я люблю его? Это ебовь. Ах, мама, сквозь белый шум текста прорисовывается упавший вниз диктофон Овидия, где сначала по очереди проигрываются все звуки, голоса и ландшафты, что он записывал, а потом они начинают смешиваться и звучат синхронно с движениями его рук. Все в помещении начинают прыгать друг на друга, прыгать друг на друге, говорить фразы, вроде: ЧТО-ТО МНЕ НЕХОРОШО или ГДЕ ЗДЕСЬ ТУАЛЕТ. Каждый из присутствующих смотрел, как другие знакомятся, говорят часами на общие темы, спонтанно флиртуют, пьют, ругаются, занимаются сексом, как другие лежат, обездвиженные, хотят заговорить, но могут только сказать, ну, и так далее. Они бросают друг в друга взятые ими города, побежденных врагов, горы, реки, леса, битвы, груды щитов, дротиков, копий, мечей, а потом кричат, мол, ЭТО ХАОС ЭТО АНАРХИЯ, в воздухе смешиваются позвонки, хребты, фаланги пальцев, гортани, аорты, из целого звука невозможно выделить что-то конкретное. Что-то явно пошло не так, что-то пошло не по сценарию, в комнате не остается ничего – только зараженное бедой пустое пространство, только тлеющая лампочка, переходящая в блюр, в битые пиксели, тихо.

Так и закончилась