Овидий-роман - Егор Зернов

ничего не видно. Склейка: вокруг валяются стрелы с наконечниками в виде резиновых кулаков, шумит и перекатывается большой рот океана, в который падает камера, к кадру применяется инверсия, и, пока камера находится в воде, кажется, что никакой воды нет.

Fast. [с начала и до конца]

Ну что, Овидий, как у тебя? Как твой сон? Ну как-как, так! Нормально. Снится Публию Овидию Назону каждую ночь одно и то же – гетские глухие берега, а сверху светится странная надпись, будто бы выведенная неоновыми лампами, она сообщает, что в 2017 году городской совет Рима во главе с мэром Вирджинией Раджи официально отменил указ императора Августа об изгнании поэта Овидия. Сделано это было к 2000-летию смерти поэта. Сеть усеяна прогнозами о том, к чему это приведет, что это значит, кому это выгодно. Вопросов остается действительно много, ведь теперь ссылки не ведут ни к какому тексту, даты не ведут к праздникам, это либо всегда-праздник, либо никогда-праздник, это снова пятно. Можно долго говорить, например, о значении третьего мая – дня твоих рук, восемнадцатого января – дня всех зеленых, голубых, серо-голубых, карих глаз, о значении второго июля – международного дня фотобомбинга. Это больше ни к чему не приводит, сейчас мы берем праздник за горизонт, как за хвост, тянем его к себе, договариваемся о встрече, но никто не приходит, говорят только, например, с прошедшим тебя чем-то там. На этот раз ты не думаешь, мол, я хочу, чтобы это не заканчивалось, ты говоришь: пожалуйста, не тяни, пожалуйста, не тяни,

PLEASE DON’T BE LONG

PLEASE DON’T YOU BE VERY LONG

Папа, умер Дед Мороз. Поверь мне, я не могу ошибаться. Рассвет, который уместно назвать газовым, подползающим, бежит трещиной по ребру, пока не врастает в скопище трещин, а ребра уже нет совсем, не видно. Сон Публия Овидия Назона расположен на минус-первом этаже. Пытаясь проехать выше, он как бы упирается в эластичную пленку, что постоянно возвращает его в прежнее состояние. Когда голова поэта упирается в этот резиновый потолок, сквозь него он слышит:

ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН МЕРТВ

Плачьте, о Купидоны и Венеры! Овидий больше не жив. Говорит ли он правду или говорит не всю правду? Нужно ли говорить о теле Публия Овидия Назона? Осторожно, двери закрываются. Легче говорить о станции метро. Если стоять на одном месте достаточно долго, мрамор запружинит, звук проезжающего поезда превратится в батут, на котором можно прыгать столько времени, сколько захочется, пока не раздастся резкая вспышка белого, но чуть грязного света, оглушительный хлопок, серия громких звуков, прозвучит чье-то падение и чей-то крик. Можно различить только слово УПАЛО или УПАЛА, но никогда не УПАЛ, потом по станции разлетается запах гари, пластмассовый дым, что-то упало прямиком на контактный рельс, всегда находящийся под высоким напряжением. Публий Овидий Назон карабкается по лестнице, что состоит из бесконечных желтых контактных рельсов, конца этой лестнице нет, как нет конкретного телесного ощущения у Овидия, но есть только слова, слова, слова. Он говорит, как будто я, Публий Овидий Назон, имею свою голову под высоким напряжением, я карабкаюсь по лестнице, мне сдавило грудь, мозг разворачивается в длинную трубку, это якобы кишка, мои пальцы чернеют от цифр, бережно написанных на щитках, но ток передает ноль информации, ноль метафоры, ноль иронии. Он стреляет, он не сосредотачивает, а тут стоите вы, мои ученики и мои ученицы, которые уже готовы металлический венок насадить мне на голову и сказать, что Назон нам был учителем, что NASO MAGISTER ERAT, а я говорю вам БОЛЬШОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СПАСИБО. Я выражаю вам искреннюю благодарность в последней инстанции, падаю с лестницы, жмусь немного в уголок, прячу свою голову в свой рот, откусываю пальцы, чтобы не торчали, сжимаюсь до посинения, исчезаю до несуществования, говорю ничего, ничего не говорю, а вы отвечаете, будто:

ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН МЕРТВ

Да нет же, я пока тут стою, в центре вагона, где превращаюсь в хлопок, в серию громких звуков, в дым, гарь и вспышку, в крик УПАЛО или УПАЛА, но никогда не УПАЛ, вот такой карнавал, вот такая кремация: в метро топят печи только по-черному, а образ мой выбегает сквозь железобетонные аргументы, железобетонные коридоры, теперь он прахом ляжет на листья, на крыши домов, на облака. Уж тогда я вам покажу такую новую тотальность – она, как кошачья шерсть, налипнет вам на язык, и вы с высунутым языком, с вытаращенными глазами кричать будете, мол, я не ранний – я раненый, я не нежный – я немощный, я не странный – я старый, не высрал, а выстрадал. Больше никаких проблем с энергией, ведь машины будут ездить на силе смерти Публия Овидия Назона, а вы только и будете делать, что ходить по улицам, донимать людей своими речами и говорить: ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН! Называние окажется сильнее, чем выстрел! Я на основе своего честного имени вам такую литературную карту начерчу, такую литературную войну развяжу – никогда не сможете своих от чужих отличить, только и будете кувыркаться на груде из кнутов и пряников, сочинять мифы о себе и остальных, потом застучит сердце – так быстро, что станет страшно, поднимется температура, и вы закричите тогда:

ЕСЛИ ЕГО ЗЕРНО НЕ УМРЕТ ТО ОСТАНЕТСЯ ОДНО / ЕСЛИ ЕГО ЗЕРНО НЕ УМРЕТ ТО ОСТАНЕТСЯ ОДНО / ЕСЛИ ЕГО ЗЕРНО НЕ УМРЕТ / ЕСЛИ ЕГО ЗЕРНО / ЕСЛИ ЕГО ЗЕРНО / ЕГО ЗЕРНО / ЕГО ЗЕРНО

падает не в землю, но в непроницаемый ров, в каемку, в окоп, и это музей под открытым небом, где мы видим, как немецкий драматург кричит своему отцу, социалисту, сидящему в лагере: ПРЫГАЙ ЧЕРЕЗ ЗАБОР, и тот прыгает, и они бегут вместе, Никита Михайловский играет главные роли в постановках «Электротеатра Станиславский», гуляет по Тверскому бульвару, пишет книгу, Райнер Вернер Фассбиндер спит крепким сном, чтобы проснуться и заварить себе кофе, продолжить писать сценарий, а ты никогда не болела, а ты никогда не болел, все на своих местах, как хорошо, как же солнечно, как много любви в воздухе. Я возвращаюсь в метро, под ребристые своды станции «Маяковская». Факт – если встать с одного конца свода и сказать что-то, тебя услышит человек у другого конца этого свода. Я читаю речь на главном своем награждении, я не кремирован – я премирован. Я шепчу все эти свои сокровенные слова о главном, жестоко брейнштормлю, стоя у свода, у колонны, но мой