Дочери служанки - Сонсолес Онега

Сначала женщина жаловалась только на озноб, будто по спине пробегает электрический ток, от которого никак не избавиться, хоть она и закутывается в платки, шали и одеяла. К ознобу прибавился мокрый кашель, когда она выплевывала зеленую слизь в кухонную раковину к ужасу других служанок, которые зажимали рот, чтоб их не вырвало. Наконец, у нее поднялась высокая температура, которую не могли сбить даже растиранием ледяной водой.

Замок сверху донизу охватила паника. Сеньора, которая разбиралась в симптомах, поскольку читала несколько газет за день, приказала продезинфицировать весь дом дезодорантом «Соталь»[36] и после каждой трапезы выпивать стакан молока с пятнадцатью каплями йода.

Исабела провела в своей комнате столько дней, сколько ей было отмерено. Лимита и Мария Элена, много знавшие про эпидемию, но не верившие, что от нее умирают, как об этом писали в газетах, ухаживали за ней утром, днем и ночью. Донья Инес только подходила к двери комнаты и громко разговаривала с ней, поскольку грипп дал осложнение на уши и Исабела стала плохо слышать из-за отита. Сеньора говорила, что не входит в комнату, потому что она единственная, кто не может позволить себе умереть, ведь на ней трое детей, пятьдесят два рабочих, четверо слуг и весь ее род.

– Да еще муж на Кубе, Исабела, и как знать, может, придется ехать за ним, живым или мертвым.

Исабела обратила внимание на количество слуг, упомянутых сеньорой. Она тихо перечислила их по именам: Лимита, Мария Элена, Рената и Доминго – и, поняв, что ее среди упомянутых нет, стала медленно умирать, оставив для прощаний минуты между приступами кашля и колющей болью в груди, которую она толковала, как боль сердца, когда к нему приближается смерть.

– Пусть не говорят, будто сердце не болит.

Это было последнее, что она сказала, потому что так крепко сжимала зубы, что скоро они у нее выпали, и она больше не могла говорить. И не подавала признаков жизни. Лимита и Мария Элена открывали окна настежь, чтобы впустить свежий утренний воздух, омывали ей ноги и спели подобающие случаю кубинские песни. Они снова любили ее, несмотря на неприятности, через которые она вынудила их пройти. Кубинские служанки сообщали донье Инес о состоянии Исабелы, когда рядом с ней не было детей, чтобы не напугать их.

Исабела умерла поздно вечером, в конце лета, в Пунта до Бико. Лимита нашла ее на рассвете, она была тверда, будто якорь, а голову повернула к окну. Она пахла камышовкой[37] и землей, как будто смерти захотелось напомнить ей, откуда она родом. Ее вынесли ногами вперед, укрытую с головой в старые простыни, потому что доктор Кубедо сказал, что мертвые тоже могут заразить живых.

Донья Инес уладила формальности, прождав несколько часов у специального окошка, которое власти распорядились открывать, чтобы выдавать документы на захоронение. Бумаги не хватало – столько было умерших – везде.

– У меня умерла служанка, – сказала она священнику; у нее было сокрушенное лицо и печальный голос.

Она не выдала подлинных чувств. Они были спрятаны в глубине сердца.

Сеньора Вальдес решила, что Исабела должна упокоиться в фамильном пантеоне дона Густаво, где ее имя будет выбито в камне. Там могли поместиться десять могил. Вряд ли он когда-нибудь будет заполнен, а Исабела была фактически членом семьи.

На самом деле Исабела умерла дважды.

Первый раз, когда ушла из своей деревни и больше о ней там никто не вспоминал. Женщина никогда не говорила о родителях, не упоминала ни братьев, ни сестер – ни родных, ни двоюродных, – ни других родственников. Даже когда донья Инес о них спрашивала. «У тебя в деревне ведь кто-то остался, Исабела», – говорила она. «Никого, сеньора», – отвечала бедняжка без малейших признаков горечи. Со временем донья Инес заключила, что это и послужило главной причиной ее преданности сеньорам Вальдес. Она никогда не наводила ни о ком справок, и ею тоже никто не интересовался: семьи, которая хотела что-то узнать о ней, не существовало. И сейчас, когда наступила окончательная смерть, ее хозяйка, как это ни грустно, не знала, куда послать простое извещение, так что она приказала опубликовать его во всех галисийских газетах: быть может, кто-то откликнется. Но ничего не произошло. Исабела умерла уже давно забытая.

Все население замка присутствовало на погребении, кроме Ренаты, Доминго и Клары, которую мать не выпускала из дома целый день под предлогом того, что она может заразиться.

Гроб привезли на кладбище на выделенных мэрией похоронных дрогах, запряженных парой лошадей, уставших проделывать один и тот же путь по многу раз за день. Сеньора Вальдес и ее дети были одеты в черное с головы до ног. Моросил дождь, и холод пробирал до костей.

С тех пор как начались беспрерывные похороны, погребальный звон колоколов отменили, чтобы не пугать людей, живущих по соседству, и соседи не сопровождали семьи, это было запрещено по всей стране, кроме Саморы: там епископ не верил в эпидемию и продолжал служить мессу в соборе, будто ничего не происходит.

Служба длилась едва ли полчаса. Парни, работавшие на кладбище, отодвинули и задвинули каменную плиту так быстро, что у присутствующих сжалось сердце.

– Да будет земля ей пухом! – вздохнула донья Инес.

Ее дети впервые присутствовали на погребении.

– Как это печально, дети мои!

– Смотря, кто умер, – прошептала Каталина, когда они возвращались домой.

– Смотря кто, Каталина?

– Смерть не всегда вызывает печаль. Есть такие, которые заслуживают умереть от булавок в животе.

– Что ты говоришь, девочка моя?

Хайме дал Каталине подзатыльник.

– Ты одержима демоном!

– Дети, дети, прошу вас. Только не сегодня. Каталина, пожалуйста, сохраняй хотя бы минимум приличий, – упрекнула ее донья Инес.

– У нашей семьи нет врагов, которые желали бы нам такой ужасной смерти! – крикнул Хайме.

– Это ты так считаешь, – ответила Каталина высокомерно и презрительно. – Если Клара умрет, нам всем будет спокойнее. А если я умру, вы только обрадуетесь…

Донья Инес перекрестилась, подняв к небу полные слез глаза.

– Как ты можешь… как ты можешь говорить такое? – спросила она, понимая, что упреки ничего не дадут; одержимость демоном – это было слишком просто, чтобы объяснить чувства этой девочки, которую она так любила.

Она вытерла слезы льняным платком, который достала из кармана пальто, и сделала вид, что ничего не слышала. Она не знала ни что сказать дочери, ни как ее исправить, да и желания исправлять у нее в тот момент не было.

Этой ночью, когда души прячутся в безмолвии снов, Хайме, в свои девятнадцать лет считавший себя главой