Пушкин и Гончарова. Последняя любовь поэта - Татьяна Сергеевна Алексеева

Пушкин поднял руки, словно сдаваясь:

— Значит, ты умнее меня, раз знаешь то, до чего я совсем недавно додумался! Но тогда скажи — ты ведь понимаешь, почему я написал «Бородинскую годовщину» и остальное?

— Ну, конечно, понимаю, как же иначе, Саша?!

— Ну вот… А они — не понимают. Вяземский с Тургеневым… да и другие тоже… Не хотят понять. И ведь не объяснишь им ничего, пока сами не поумнеют!

Он беспомощно развел руками, но Наталья, взяв ладони мужа в свои, наклонилась, чтобы поцеловать его, и прошептала:

— А им и не надо ничего объяснять. Не надо ни перед кем оправдываться. Главное, ты сам знаешь, что прав. А еще я это знаю. Разве тебе не достаточно?

— Более чем… — так же шепотом ответил Александр.

Они снова взялись за руки и зашагали по аллее дальше, теперь в молчании. Наталья думала о лежащей дома тоненькой книжечке «На взятие Варшавы» с теми самыми стихами Александра, о которых они только что говорили. Кроме них там было еще какое-то стихотворение Жуковского, но его Пушкина так и не собралась прочитать. Зато произведения Александра она помнила почти наизусть — что, впрочем, не мешало ей теперь мечтать, как она будет еще раз их перечитывать.

Сам же автор этих стихов в те минуты не думал вообще ни о чем. Он просто наслаждался ночной прохладой и тем, что рядом с ним шла не только самая красивая, но еще и самая понимающая и чуткая в мире женщина. А еще удивлялся, что недавно был ею недоволен. И как такое вообще могло произойти?

Глава XV

Россия, Санкт-Петербург, набережная реки Мойки, 1833 г.

Александр Смирдин никогда не понимал своих «собратьев по цеху», если те ругали издающихся у них авторов. В его кругу это считалось чуть ли не доблестью: повозмущаться, как тяжело работать с писателями и поэтами, пожаловаться на их недобросовестность и неумение держать свои обещания. Однако Александр Филиппович, если такие разговоры заходили при нем, участия в них старался не принимать, а особенно ярых коллег осаживал. Для него писатели, чьи книги он выпускал в свет, почти всегда были в первую очередь друзьями, а потом уже источниками дохода. Он любил говорить с ними не только о делах, но и об их творчестве и просто о жизни, они делились с ним своими радостями и трудностями, он знал, что сочинять прозу и стихи — дело куда более сложное, чем потом продавать эти сочинения. Ругать авторов, хоть за глаза, хоть в их присутствии, для Смирдина было неприемлемо ни при каких обстоятельствах. Тем более что все они если и опаздывали со сдачей рукописей, то ненадолго, а Александр, зная эту особенность литераторов, нарочно устанавливал им сроки окончания работы с некоторым запасом, так что обычно от непунктуальности писателей особо не страдал. Если и приходилось иногда откладывать выпуск книги на несколько дней, это не приносило ему ощутимых убытков.

И все же в жизни Смирдина бывали иногда моменты, когда он очень хорошо понимал других издателей и готов был поддержать их жалобы на авторов. Это случалось, когда некоторые из тех, кого он печатал, начинали особенно злостно нарушать сроки, оттягивая сдачу книги неделями, а то и месяцами. Причем, к огромному сожалению для издателя, так себя начинали вести самые известные и раскупаемые писатели — те, кто приносил ему наибольшую прибыль и с кем он не мог прекратить сотрудничать. Это, разумеется, возмущало Александра Филипповича больше всего. Еще в молодости, когда он купил книжный магазин своего умершего начальника Василия Плавильщикова и сам стал заправлять всеми его делами, Смирдин привык ни от кого не зависеть. Поначалу так и было: на работе он все решал сам, книжная лавка процветала под его руководством, и ему казалось, что и успех, и неудачи находятся только в его руках. Но когда лавка превратилась в большой магазин, а ее хозяин стал не только продавать книги, но еще и печатать их, его ждало не очень приятное открытие. Оказалось, чем серьезнее становится его дело, тем больше он начинает зависеть от других людей. Пока это было не слишком заметно, но Александр Филиппович видел, что с каждым годом трудности постепенно усугубляются. А путей к тому, чтобы улучшить ситуацию и вернуть прежнюю возможность контролировать все, издатель, как ни старался, найти не мог.

Погруженный в такие беспокойные мысли о будущем своего дела, Смирдин брел по Невскому проспекту в сторону Мойки. За спиной остался его новый дом, в котором он недавно так бурно отметил новоселье в компании большинства своих уважаемых авторов, и воспоминания об этом празднике то и дело отвлекали его от предстоящего неприятного разговора с одним из присутствовавших там гостей. Он бы предпочел обойтись без этой тяжелой встречи, но избежать ее, при всем желании Александра Филипповича, было нельзя. Его друг Александр Пушкин задерживал очередную главу «Евгения Онегина» уже третью неделю. Терпение Смирдина было на исходе, запас нераспроданных книг Пушкина — тоже. На письма, в которых издатель требовал отправить ему главу как можно скорее, поэт отвечал заверениями, что глава почти готова, и обещаниями выслать ее в ближайшие дни, но выполнять эти обещания не спешил. Оттягивать решительный разговор дольше Смирдин не мог, поэтому решился на вторжение к Пушкину домой — сразу с деньгами, обещанными ему за эту главу. Причем не с билетами, а с золотом, как Александр Сергеевич просил его в прошлый раз. Тогда он шутил, что его жена — дама очень капризная, и не берет в руки никаких денег, кроме золотых монет. Что ж, этот каприз Смирдин выполнит — лишь бы только Пушкин в ответ удовлетворил его требования!

Он свернул на Мойку и ускорил шаг, мысленно повторяя про себя все то, что собирался сказать своему знаменитому другу. Меньше всего ему хотелось, чтобы разговор принял недоброжелательный характер, однако издатель не был уверен, что сумеет удержаться от этого. Он много слышал о вспыльчивости Пушкина и теперь предчувствовал, что ему доведется испытать ее на себе.

С этими грустными мыслями Смирдин добрался до двенадцатого дома. Еще раз скорбно вздохнув о своей нелегкой издательской доле, он поднялся на крыльцо дома Пушкиных и позвонил. Дверь долго не открывали, и он начал было надеяться, что дома вообще никого нет. Семейство знаменитого поэта могло гулять в полном составе,