Дорога радости и слез - Донна Эверхарт

Она взяла кружку и медленно поднесла ее к губам. Когда я покончила со своим кофе, мне захотелось добавки. Я подумала, а не сварить ли еще кофейник, но сочла это неэкономным. Вздохнув, я протянула маме с Лейси их порции каши, а что осталось в кастрюле – взяла себе. Мама провела ложкой по ободку тарелки, собирая кашу по краешку, и, наконец, произнесла:

– Ушел и даже слова не сказал. Как был упрямцем, так им и остался. Девочки, мне что-то кушать не хочется. Берите мою порцию, коли вам надо.

– Мам, ты уверена? – спросила я. – Тебе ведь надо есть.

Вместо ответа мама подалась вперед и протянула мне свою тарелку, а сама встала и направилась в лес по нужде. Я проводила ее взглядом. Затем я повернулась к Лейси и переложила ей большую часть маминой порции. Сестра накинулась на еду. Она набивала кашей рот, едва успевая глотать. Я восприняла это как добрый знак. Если она еще ест, значит не все так плохо. Когда мама вернулась, я заметила, что она двигается скованно, будто из последних сил. Ее лицо обрамляли спутанные волосы. Мама вела себя так, словно ей ровным счетом на все наплевать.

– Мам, – сказала я, – а давай так. Дождемся, когда солнце взойдет повыше и станет чуток теплее. Тогда я постираю тебе платье и помогу вымыть голову. А пока волосы сохнут, ты можешь завернуть голову в одеяло.

– Мне этого не надо, – ничего не выражающим голосом ответила мама. – Это лишнее. И так нормально.

– Ладно, – пожала плечами я, решив не настаивать.

Когда солнце взошло и повисло над деревьями, я налила в ведро кипящую воду из чайника и дала ей немного остудиться. Затем я сняла с себя платье с исподним и сунула их в ведро. Глаза Лейси расширились от удивления. Я предстала перед ней совершенно нагой. Мама, не говоря ни слова, просто легла, будто бы намереваясь отойти ко сну. Мыла у меня не было, но я изо всех сил принялась тереть лицо, силясь избавиться от глубоко въевшейся грязи и сажи. Затем я проделала то же самое с руками, ногами и всем тем, что находится меж ними. Сунув голову в ведро, я намочила волосы. Меня так и колотила дрожь, но отступать я не собиралась. Я терла и скребла голову, покуда у меня не начало щипать кожу. Потом я в последний раз намочила голову, силясь по возможности смыть всю оставшуюся грязь.

Я взяла стеганое одеяло, завернулась в него, а потом, вооружившись палкой, повесила с помощью нее на сук одежду – сушиться. Все это время Лейси безмолвно наблюдала за мной. Я чувствовала на себе ее взгляд, и когда я повернулась к ней, то увидела, что она уже стянула с себя одежду и наливает в ведро чистую горячую воду. Первым делом она, как и я, начала умывать лицо.

Я принялась ее разглядывать. Мой взгляд скользнул по ее грудям, ногам. В Лейси в силу ее уникальности таилась загадка, которая завораживала многих – в том числе и меня. Мама всегда говорила, что зависть – это грех, поэтому я никогда не переходила границ и следила за ходом своих мыслей, не позволяя себе ничего лишнего. Я ограничивалась тем, что отмечала наши различия. Когда сестра принялась мыть свое сокровенное, я отвернулась.

Мне доводилось слышать, как народ время от времени говорил про Лейси такое: «Господь лишил ее дара речи и сделал немой, и все же на ней он явил свою Божью милость».

Казалось, что Лейси время от времени открывалось нечто такое, что было непостижимо для нас. Именно эта особенность моей сестры и занимала меня больше всего. Я видела, как меняется выражение ее лица. Эти изменения были едва заметны, словно листья, что по осени вдруг меняют зеленый цвет на желтый, и все же я достаточно хорошо знала сестру, чтобы вовремя обращать внимание на эти перемены. «А что, если она не глупее нас?» – порой думала я. А еще я знала, что Лейси нравится народу. До меня это дошло лет в девять. Осенило, да так, что никаких сомнений не осталось. Нас пригласили в церковь попеть, и я заметила, как люди, скользнув по мне взглядом, вежливо кивали, а потом видели Лейси, после чего в мою сторону уже не смотрели, ну если только я к ним не обращалась. Впрочем, даже если я с ними заговаривала, на меня кидали быстрый взгляд, и затем снова все внимание возвращалось к моей сестре. Я им была ничуть не более интересна, чем старый сухой кусок ветчины.

Впрочем, разве людей можно было за такое винить? Лейси напоминала одну из фарфоровых кукол, которые я однажды под Рождество увидела в магазине. Мне еще подумалось: вот повезет какой-нибудь девочке, получившей столь дорогой подарок. Я думаю, по большей части все дело в колдовских глазах Лейси – зеленых, как панцирь молодого кузнечика. В них сиял такой ум, что народу казалось: в любой момент случится чудо и она заговорит. Именно такое выражение лица было у моей сестры – будто она вот-вот готова нарушить неведомо кому данный обет молчания, который чтила много лет.

Этого так никогда и не случилось.

Я никогда не заводила речь о том, что творилось у меня на душе, когда я чувствовала себя человеком второго сорта, обойденным вниманием, которое все доставалось сестре – она была особенной и потому куда более интересной. Ровно такое же отношение ко мне было и в моей семье. Нет-нет, меня любили, в этом я не сомневалась, но только речь не об этом. Но разве я дура, чтоб не замечать, что мама и папа не только любят Лейси, но и уделяют ей куда больше внимания – отчасти из соображений долга, но в первую очередь потому, что моя сестра – не от мира сего. Но что мне было делать? Жаловаться на то, что меня игнорируют? С одной стороны, это показалось бы эгоизмом, а с другой – моих претензий просто никто бы не понял. Мне бы просто сказали, что я должна радоваться, раз родилась нормальной. Именно поэтому страх оказаться непонятой вынуждал меня держать язык за зубами и молчать о своих переживаниях, из-за чего я себя чувствовала такой же немой, как и Лейси.

Я вздохнула и крикнула маме:

– Хочешь, я тебе голову помою?

В этот момент мы услышали странный звук, напоминавший кашель, который донесся откуда-то со стороны сарая. Я резко повернулась, чтобы заметить, как за дверным проемом что-то промелькнуло в полусумраке. Меня охватил страх. Я кинулась