Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев

Глава 34

Осень раскинула свои багряно-жёлтые шатры над днестровскими берегами. Вчера ещё радующие взор весело шумящей на ветру зеленью деревья сменили наряд молодости на прелесть вечерней зари, когда краски ярки, сочны, но это уже вечер, уже сумеречная мгла наступает и скоро укроет небо и землю своим непроницаемым плащом. В такие дни солнце пригревает ласково, не палит по-летнему яростно, и в душу при виде желтизны дубов, грабов, буков западает грусть, которую объяснить и понять бывает трудно, ибо грусть эта вызвана всего лишь напоминанием человеку о том, что всё земное – тлен и суета и что всё в его жизни проходит, как прошло, отшумело очередное жаркое, неистовое лето.

В эту пору Ярослав обычно выезжал на полюдье или на ловы. Впрочем, ловы он не любил, просто хотелось немного отвлечься от череды дел, от судов, от думных споров и подумать о вещах более возвышенных.

Охотились чаще всего в лесах за Тисменицей, здесь водилось много разноличной живности – и лисы встречались, и кабаны дикие, а порой обнаруживался и спустившийся с гор исполинский карпатский медведь. На медведя выходили с рогатинами, и редко кто из придворных бояр и житьих отваживался бороться с ним в одиночку. Обычно наваливались вдвоём-втроём, всаживали в разъярённого зверя острые рогатины, все вместе валили его, стараясь избежать ударов могучих ощетиненных когтями медвежьих лап, потом добивали. Среди бывалых охотников ходили рассказы о том, как покойный Иван Берладник сходился с косолапым один на один и многажды тешился сей забавою, с одним ножом засапожным одолевая косматого бурого мишку. Экий красавец, удалец был Иван! Воспоминания о Берладнике неприятно ранили Ярослава и невольно возвращали его к прошлому, к дням молодости, честолюбивых помыслов и яростной борьбы за златокованый галицкий стол. Увы, схлынуло то время, ушло, исчезло в туманной дымке прожитых лет. Берладника становилось почему-то немного жаль, на привалах Осмомысл осушал чару-другую красного хиосского вина, вздыхал, тряс начинающей седеть головой. Обычно молчал, не желая вслух поминать покойного двухродного соперника-брата. Ближние прихлебатели – Чагровичи и их чадь, видя, что князь мрачнеет при упоминании Берладника, тотчас поднимали шум, рассыпались в похвалах Ярославовой мудрости, говорили о процветании Червонной Руси и даже о том, что славной охотницей была родная бабка Осмомысла, Фелиция, жена угорского короля Коломана, дочь сицилийского герцога. Кабану дикому голову она отсекла секирой, а вдругорядь свору волков изрубила мечом. Воистину, жёнка – воин, поленица[173], ратник удатный.

Разговоры такие и непомерная похвала раздражали Ярослава, он через силу деланно улыбался, тянул из чары вино, а на душе становилось противно, гадко. Всё чаще стал вспоминать он прежних своих друзей. Те были искренни, не то что нынешние подхалимы. Но верный друг и слуга Избигнев уехал в дальнее Залесье, в Суздаль искать свою жену и сына. Да, Ивачичу здорово не повезло. А как бы пригодились сейчас его разумные советы. Старый Шварн Милятич, перешедший к нему на службу от Давидовича, помер прошлым летом. «Мирно скончал живот[174] свой», – писали о таких, как он, в летописях. Семьюнко – тот, кажется, обиделся на Осмомысла. Верно, надеялся на посадничество в Бужске, а получил сию должность брат Настасьи, Лука. Хотя злиться Семьюнке на него, Ярослава – грех. Николи ранее не обижал князь товарища своих детских лет. Теперь вот отстранился, отошёл в сторону от больших державных дел Красная Лисица, и не хватало Ярославу, ох как не хватало его лукавой изворотливости! Что эти Чагровичи?! Обступили его, обложили благодаря необычайной Настиной красоте, мнят себя баловнями судьбы, вершителями державных дел. И никуда от их алчности, их властолюбия было Ярославу не деться. Закрывал глаза, не хотел заезжать в отданные им в держание волости, хотя чуял – творятся там беззакония. И всё из-за неё, Насти. Не мог, не мог никак оторваться от её колдовских чар, от пронзительных очей «белой куманки», от её дикого очарования. В её жарких объятиях забывал обо всём ином. Где-то в глубинах души сидело, таилось: нельзя так! Погубишь – и её, и себя, и землю свою! Разве правильно это всё? Отмахивался, отгонял прочь, как муху назойливую, мысль эту, топил в глубинах женских глаз-омутов. Думалось порой: ну, порвёт он, допустим, с Настасьей. Так ведь сын растёт малый. Сына-то куда девать? Это первое, главное. А во-вторых, что тогда ему, Осмомыслу, делать? К Ольге, что ли, возвращаться?! Смешно даже. Он с одной стороны от неё ляжет, а Зеремеевич – по другую. И будут по очереди ласкать похотливую, полную немереной страсти дочь Долгорукого! Глупость экая лезет в голову!

Стоял октябрь, месяц на Галичине ещё тёплый. Днестр в эту осень, слава Христу, не особо разливался, не выходил из берегов, хоть и ярился обычно, и грозил недоброй пенной волной. Было сухо, под ногами громко шуршал жухлый палый лист.

Гонец из Северы примчался прямо на ловище. Конь у него был свежий и быстрый, видно, сменил в Галиче. Из дорожной сумы он достал грамоту с вислой печатью. Сразу узнал Ярослав Фросин красивый почерк. Сам учил когда-то дочь грамоте, показывал, как следует держать перо, не жалел для детских почеркушек даже драгоценный пергамент.

Дочь сообщала о том, что в восьмой день месяца октемврия разрешилась от бремени сыном. Ребёнка назвали в честь прадеда Владимиром, при крещении же получил он имя Пётр в честь святого апостола.

Весть была радостная. Ещё приятней было то, что Фрося отписала ему, а не матери. Помнит, верно, как, выбирая свободный час-другой, возился он с ней маленькой, учил сперва читать, затем писать, как отвечал терпеливо на нескончаемые вопросы любопытной девочки. И ещё было хорошо, что не ставила ему дочь в вину случившееся с ней в уграх унижение, что счастлива она ныне в браке с князем Игорем. Но вместе с тем было немного грустно: Фрося – оторванный кусок, живёт она далеко от отца, на Черниговщине, а там совсем иная жизнь протекает, совсем иные нравы, иные страсти бурлят. Неведомый, далёкий мальчик родился в Севере, в беспокойном краю степного пограничья, где густые колки перемежаются с бескрайними полями. Вырастет – и знать он мало что будет о своём далёком деде, живущем где-то за лесами и реками, держащим иной стол, вдали от стычек с половецкими разъездами, погоней, скачек бешеных, бряцанья оружием. А может, сложится по-другому совсем судьба Владимира, может, здесь, в Галиче, доведётся ему вкусить горького хлеба боярских крамол и заговоров. Бог весть.

…Ветер освежал, приятно обдувал разгорячённое быстрой скачкой лицо. Ярослав