Снегири на снегу (сборник) - Олег Георгиевич Петров

– Сережа, Сережа, совсем ты мальчишка, хоть и учителем сам был, – улыбнулся Ткачев. – Не думаю, что человек преступником рождается. Кого-то еще мальцом прибрали к рукам уркаганы, кого-то в это болота юная удаль-глупость завела, а после уже силы воли не хватило из трясины выбраться, еще глубже стал увязать в ней. А чаще причина всего – бутылка. С пьяных глаз человек уже и не человек. Животным становится, зверем. А уж втянется пить – тут ему любая мораль в пустой звук превращается, любая работа безразлична. Какой труд, Сережа, когда пьянка – похмелье – пьянка! А еще человек нередко от водки такой тряпкой делается, что вей из него веревки любая черная душонка – за стакан на любое грязное дело подпишется, мать родную за стакан придушит! А еще, Сережа, слепит многих мираж легкой жизни: не надо каждое утро идти на смену по заводскому гудку, не надо думать о куске хлеба, о благополучии домочадцев – это же, сам знаешь, непросто дается. А тут – как раз все просто: урвал разок по-крупному – и живи в свое удовольствие месяц, а то и год. За один заход, если повезет, – раз! – и в дамках: и на ресторан, и на Гагры с желтеньким песочком, и перед женщиной золотой цацкой поиграть.

В общем, сварганил себе скоропостижно шикарную жизнь. И так этот мираж человека слепит, что глубоко ему наплевать на закон, на сострадание к людям, на простую человеческую порядочность и честность. Водка и мираж легкой жизни, Сергей, немало народу остатков совести лишили. А что такое человек без совести? И животным не назовешь. У собаки иной совести больше, чем у такого субчика. Но самое главное, что и мозги от пьянства и погони за легкой жизнью ссыхаются! Не понимает такой урод, что шикарный миг краток – потом наступает расплата. И вовсе не та, которую обычно представляют – мол, сколько веревочке не виться. Знаешь, Сергей, даже у самого фартового преступника, который шикует в ресторанах и катается в Гагры, остальная, куда большая часть жизни проходит убого, а он этого и не замечает в пьяном или преступном угаре. Ни семьи, ни кола, ни двора! Кутнул с десяток раз – и прошла жизнь, оглянуться не на что – ничего после себя не оставил, кроме людского горя, слез, проклятий, ненависти…

Раньше, когда я помоложе, как ты сейчас, был, не раз думал: схватить за руку, остановить, перевоспитать, заставить прозреть. А как вот увидел первого полицая… Ведь русский же, сука! Как же он, тварь, против своих же пошел? Но пошел же! И что? Перевоспитывать его?! Стрелять, как бешеного пса! Вот потому и не верю я этой уголовной швали. Души гнилые! Понимаю разумом, что не все они одним миром мазаны, а сердце уговаривать трудно. Человек без доброго жизненного принципа, без здорового стержня внутри, эдакое перекати-поле – хуже иноземного врага. Вот, смотри, влез к нам немец. Враг, но не скрывает этого, гнет, так сказать, свою оккупантскую линию. А уголовник наш доморощенный? Жил-маскировался под честного среди нас, а потом – нате! – в полицаях! Верный слуга рейха! Завтра засунь его к япошкам – верным холуем у микадо станет! Такая вот, гуттаперчевая сволочь! И к каким патриотическим чувствам, к какой совести у него взывать? Только стрелять и вешать гадин!

– Товарищ командир! – перед Ткачевым и Тимохиным вырос рослый боец в белом масхалате. – Боевым охранением задержан неизвестный. Заявил, что будет разговаривать только с командиром отряда.

– Что, так и заявил?

– Так точно.

– Хорошо, давайте его ко мне. Пошли, Сергей, поглядим, кто таков.

…Ткачев пристально рассматривал сидевшего напротив человека. Крепкий, сытый. Но нервничает, сильно нервничает. «А что бы чувствовал я в его шкуре? Наверное, то же самое… Только в его шкуре не был я и не буду. И не мог быть!» – со злостью заключил про себя Ткачев.

– Значит, говоришь, записался в полицаи, чтобы выжить и партизанам полезным стать? А если нам твоя полезность ни к чему? Ну а с полицаями у нас разговор короткий…

– Но я ведь сам вас искал и не с пустыми руками, товарищ командир!

– Гражданин.

– А?

– Гражданин командир! Тамбовский волк тебе товарищ!

– Как скажете… Только, ей-богу, зря вы так… Столь мне пришлось по лесу-то рыскать, пока вас нашел.

– Ишь ты… А чего же раньше не рыскал? Два года не рыскал, а теперь засвербило отчего-то!..

– Как это? Я ж вам все, как на духу, про свое заданье. А поначалу, сказывал же – контуженый был! – неожиданно с вызовом выкрикнул задержанный. – Каво вы всё во мне врага выискиваете?! Я до войны уважаемым человеком был в охотничьем промысле, ценного зверя для Родины добывал, жил по совести, никому не мешал. На фронт призвали – пошел, как все. Надо – значит, надо. Или виноват, что вскорости так контузило, – все мозги перемешало?! И сдох бы в лесу, кабы не Устя… Царствие ей небесное! Золотая душа… – Говоривший тяжко вздохнул и беззвучно заплакал, утираясь рукавом.

– Не жалоби и в слезах нас не топи. Устя, как я понял из твоих предыдущих показаний, это лесничиха Устинья Поволяева?

– Точно так, гражданин командир. Она меня и выхаживала. Долго… От контузии лечила. А потом ее немцы убили, кады я в лесу силки ставил, ну а возвернулся, а оно – ить вот как… Охо-хо…

– И с горя ты подался в полицаи!

– Зря вы так… Куды мне полуживому? Кажный пришлый во всей округе – на виду. И чево делать? Под кустом сдохнуть или ждать, когда немцы поймают да в лагерь засунут, ежели сразу не кокнут? Вот я и удумал, мол, прикинусь дезертиром, поругаю малость советскую власть перед врагами – от нее не убудет, коль для пользы дела – а ежели повезет, то в полицайской команде быстрее про партизан хоть что-то станет известно. Вот тады и стрекануть от энтих предателей с пользой можно: и сведенья полезные принесть, и предупредить, что, мол, так и так – пронюхали, братцы, про вас, опасность нависла. Вот, кады только малость проведал – сразу же и…

– Значит, говоришь, отец Павел тебя с партизанами свел? – прищурился Ткачев.

– Точно так. Он, поп ольховский. Говорю же, еще по прошлому лету было. Оне мне, понятное дело, тоже не сразу поверили. Проверяли… А опосля и дали заданье – оставаться в полицай-команде, ушки на макушке держать, собирать о немцах сведенья, передавать к имя в отряд через отца Павла.

– Ага! Пойди, проверь