Белый снег, черные вороны - Чи Цзыцзянь

Сисуй ответил: «Да я всего ничего там пробыл, чего бояться? Опять же, все тетки внутри еще здоровее, чем моя матушка, они хотели, чтобы я им спел, пытались вытащить моего петушка, на больных они не похожи!»

Чжоу Яоцзу тоже рассердился, что сын тайком пробрался в вагон, но и он не хотел, чтобы тот на праздник остался здесь. Он обратился к санитару: «Если уж изолировать его, так давай пройдет эта ночь, проводим Бога очага, а завтра я его приведу, куда спешить!»

Санитар в отчаянии покачал головой и пожаловался: «Мать его, уж лучше пожары тушить, чем смотреть за людьми, одна головная боль!» Подняв ведра, он поднялся в вагон.

Когда отец с сыном возвращались домой, снег уже прекратился. В прошлые годы в это время люди взрывали хлопушки, вывешивали фонари, провожали Бога очага, отчего ночью в Фуцзядяне было и шумно, и светло. Теперь же не было видно фонарей, не слышно хлопушек. Лишь дым, как и прежде, в изобилии поднимался над домами и сильно пахло сгоревшими дровами.

Чжоу Яоцзу ругал сына за то, что тот ради соломы проник в вагон, это ведь так опасно!

Сисуй оправдывался: «Батюшка, я ведь добывал сено для коня Бога очага, он не позволит мне заболеть».

Отец вздохнул: «Если бы Богу очага было это по силам, то столько людей не умерло бы».

Тем вечером Чжоу Яоцзу настоял, чтобы жена не участвовала в проводах Бога очага. Он взял с собой Сисуя, и за дверями они сожгли изображение божества, а также обклеенного бумагой коня, солому и бобы. На белой заснеженной земле от костра остался черный след размером с тазик для умывания, он смотрелся словно дыра. Как и в прошлые годы, Сисуй достал из пепла полузапеченные бобы и отправил их в рот.

Проводив духа очага, Чжоу Яоцзу сказал сыну, что божество отправилось на небеса и кухня осталась без присмотра, если проникнет вор и что-то похитит, то они не смогут доставлять еду в вагоны. Он предложил Сисую ночевать вместе с собой на кухне, а когда накануне большого Нового года Бог очага вернется, они снова пойдут спать на кане. Мальчишка не понял настоящих намерений отца и радостно согласился: «Здесь спать еще лучше, не слышно, как сестра скрипит зубами». Таким образом, они расстелили постель на свободном прилавке, стоявшем в углу кухни, принесли вещи и заснули.

Отец с сыном улеглись, но подняться им больше не было суждено. На следующий день рано утром Чжоу Цзи, как обычно, пришел на кухню, где неожиданно обнаружил спящих, и решил расспросить, в чем дело. Но сын с внуком лишь стонали, не в силах ответить. Чжоу Цзи понял, что дела обстоят неважно, он приблизился и заметил, что их колотит озноб и они часто дышат. Сисуй лежал с закрытыми глазами, а Чжоу Яоцзу с широко открытыми. Увидев отца, Чжоу Яоцзу с трудом поднял правую руку и с дрожью указал на дверь. Чжоу Цзи понял, что сын велит ему запереть дверь и не пускать сюда Юй Цинсю и Сичжу.

От волнения у Чжоу Цзи дрожали руки, он с трудом запер дверь в кухню. Старик распростерся на полу, закрыл лицо руками и горестно зарыдал: «О небеса, вы забрали старших, а теперь призываете к себе и самых младших…»

Через два дня Сисуй умер в инфекционной больнице, а еще через два дня скончались и его отец с дедом. В том вагоне, куда забрался Сисуй, умерло девять человек, включая и Гайваня. Это была самая большая волна смертей после введения блокады.

Помещенная вместе с дочерью в изолятор белого района Юй Цинсю и не знала, что три поколения семьи Чжоу уже отправились в мир иной. Ночью двадцать восьмого числа последнего лунного месяца она вдруг увидела во сне Сисуя. Стояла весна, дул теплый ветерок, ласточки пели за окном. Она раскатывала тесто в кондитерской лавке, и вдруг туда словно вихрь влетел Сисуй. Он был одет в курточку из синего атласа и черные штаны, на ногах его были блестящие кавалерийские сапоги, в руке он держал изображение Бога очага. Войдя на кухню, он подбежал к плите, ловко приклеил картинку на стену и обратился к Юй Цинсю: «Матушка, ты оставляй для меня швейную иглу, я договорился с батюшкой, дедушкой и бабушкой, что на малый Новый год буду возвращаться домой и помогать тебе прокалывать сосуд злых деяний». После этих слов он вылетел из дома. Юй Цинсю бросилась за ним, но обнаружила, что сын уже оседлал белого скакуна. Сисуй дернул за поводья, но конь не побежал вперед, а прыгнул вверх и, попирая копытами небо, понес Сисуя к белым облакам.

Очнувшись ото сна, Юй Цинсю поняла, что из семьи Чжоу остались только она с дочуркой Сичжу, и залилась слезами. Слезы – это ведь вода, но Юй Цинсю казалось, что той ночью ее слезы были каплями огня, так они жгли лицо.

Раздача конфет

Дочь Синьковой Наташа училась в восьмилетней женской гимназии Генерозовой. После блокады Фуцзядяня и особенно после смерти Месни русские осознали всю серьезность эпидемии, закрыли все учебные заведения и театры в подконтрольных им районах. Большая часть ресторанов, магазинов, гостиниц, борделей, чайных, лавок, парикмахерских и даже банков тоже прекратили работу. Отец Синьковой Лушкевич решил было, что раз дочь не может выступать, а Наташа не ходит в школу, то ему будут играть на рояле и петь песни, угощать чаем и печь сладости. Однако они по-прежнему каждый день уходили из дома, Синькова говорила, что ходит в церковь собирать пожертвования для пострадавших от чумы, а Наташа заявляла, что ходит кататься на коньках.

Лушкевичу хотя уже и стукнуло семьдесят восемь лет, но ум у него был ясный. Он понял, что с походами дочери и внучки не все так просто, как они рассказывают, наверняка это как-то связано с мужчинами. Наташа ходила на встречи с Беловым, а Синькова – к братьям Гофманам.

Хотя Лушкевичу и не доводилось встречаться с Гадом Гофманом, что держал часовую мастерскую на Хорватском проспекте, он столько слышал о нем от дочери, что этот часовщик уже превратился в старого знакомого. Он знал, что именно тот любит кушать, что – делать, что – надевать и даже что говорить.

Гад Гофман сбежал сюда из воинской части в Сибири. Из-за того, что он был евреем, его в четырнадцатилетнем возрасте призвали в армию и послали на Дальний Восток служить кавалеристом. Он отслужил двадцать пять лет и вдоволь намыкался. На двадцать шестой год службы не видевший просвета Гофман одной зимней ночью оседлал боевого коня и ускакал в бескрайнюю сибирскую тайгу и степи, а где-то через полмесяца пересек границу и скрылся в Китае. По пути его конь сдох от голода, и солдату пришлось идти пешком. Из-за недостатка еды и зимней стужи он серьезно обморозил ноги. Побег был успешным, но пальцы на ногах Гофман потерял, поэтому передвигаться мог, только опираясь на палочку.

Когда он только попал в Харбин, КВЖД еще только начинала строиться. Из-за увечья Гофман не мог заниматься физическим трудом и устроился в часовой магазин чинить часы, благо это ремесло ему в детстве передал отец, бывший часовщиком. Когда начал масштабно застраиваться Новый город, Гофман собрал все свои деньги, да еще взял заем в Русско-китайском банке, и на эти средства открыл на Хорватском проспекте часовую мастерскую. Из-за неудобств в передвижении Гофман поселился в крошечной пристройке за мастерской. Затем в Харбин приехал его младший брат Ариэль, оркестровый скрипач. Брат снес пристройку и отстроил на том месте двухэтажный домик с острой башенкой. Из-за того, что это бежевое здание занимало совсем мало места, оно было самым утонченным и изящным домом во всем Харбине. Жарким