Белый снег, черные вороны - Чи Цзыцзянь

летом оно походило на соблазнительное сливочное мороженое, а зимой – на очищенный от кожи красный батат с желтой мякотью, который только что вынули из печи, что производило самое милое впечатление. Здесь и жили братья Гофманы.

Старший не любил выходить из дома, поэтому бытовыми делами в основном занимался Ариэль. Ариэлю было за тридцать, он был среднего роста, худощавый, со вьющимися волосами и белой кожей. У него было четко очерченное лицо, широкий выступающий лоб, густые брови, большие глубокие и грустные глаза, крупный нос, слегка выдвинутый подбородок и немного впалые щеки. Лицо Ариэля напоминало картину, выполненную красной и синей краской и изображавшей бескрайний пейзаж, на котором было все, что глаз пожелает – и причудливые вершины, и горные ущелья, и глубокие озера. Стоило Ариэлю стать на сцене и заиграть на скрипке, как его взгляд уносился вдаль, длиннющие ресницы подрагивали, как рябь на озере, а густые кудри обворожительно колыхались, словно облака в небесном танце. Смотревшие концерт девушки в большинстве своем теряли голову.

Лушкевич впервые встретил Ариэля у дверей своего дома. Стояло начало лета, Ариэль был одет в светло-серый костюм и белую шляпу, в руках держал газету. Он спросил у Лушкевича, по какому адресу раньше находилась синагога. Эта синагога в самом начале располагалась на Саманной улице, где жил сам Лушкевич, но потом переехала на Артиллерийскую. Старик показал ему на низенькое здание из красного кирпича, а про себя подумал, что этот парень очень похож на греческого бога красоты из иллюстрированных журналов. Спустя полмесяца, вернувшись из похода за хлебом, он обнаружил, что этот бог красоты сидит у него в гостиной и беседует с Синьковой. По просветленному взору дочери он понял, что та рада до глубины души. Когда же дочь находилась рядом с его зятем Излукиным, взгляд ее, напротив, затуманивался.

В последние годы Ариэль стал частым гостем в этом доме. Ему нравилось приносить подарки родственникам Синьковой, Лушкевичу он подарил трость и парадную шляпу, а Наташе – украшения для волос и пестрый зонтик. А вот Излукина он ничем не одаривал, при встрече они лишь из вежливости приветствовали друг друга. Лушкевич никак не мог взять в толк, почему при визитах Ариэля они в основном разговаривали о его старшем брате Гаде Гофмане. Когда Ариэль собирался уходить, Синькова часто просила его передать брату печенье, купленное ею в Фуцзядяне. Когда же Лушкевич сам болтал с дочерью, та тоже часто поминала не Ариэля, а Гада. Однажды Лушкевич спросил дочь, почему братья Гофманы не женаты? Синькова сказала, что вокруг Ариэля много женщин, а мужчина, привыкший жить в цветнике, не может полюбить один-единственный цветок. Что же касается старшего брата, то он парит среди небесных светил, разве земная женщина подойдет такому мужчине?! Тут Лушкевич озадачился, каким таким очарованием мог обладать дезертир, да еще и хромоногий? Может быть, он уродился еще красивее Ариэля? Лушкевича так снедало любопытство, что он дважды специально вызывал извозчика, чтобы съездить на Хорватский проспект в часовую мастерскую и посмотреть, как выглядит Гад Гофман. Однако оба раза так и не вошел внутрь. В первый раз он забыл прихватить с собой часы и у него исчез предлог для визита, а во второй уже перед самым входом подумал, как быть, если вдруг застанет там свою дочь? В его представлении увлечение Синьковой любым из братьев Гофманов было невинным чувством. Ведь она была не такой, как его распутный зять Излукин.

Наташе уже исполнилось пятнадцать. Когда ей было одиннадцать-двенадцать лет, Лушкевич обнаружил, что по воскресным утрам Наташа всегда просила у матери мелкие деньги, чтобы погулять до полудня и, если проголодается, было на что купить съестного. Однако вернувшись, она всегда устремлялась на кухню и со зверским аппетитом набрасывалась на еду, было совсем непохоже, чтобы она где-то перекусывала. Лушкевич несколько раз тайком проследовал за ней и выяснил, что каждое воскресенье Наташа ходила на Китайскую улицу и бросала полученную от матери мелочь в банку, стоявшую у ног немого музыканта Белова. Отдав подаяние, Наташа, в отличие от других прохожих, не уходила прочь, а на цыпочках ходила туда-сюда по улице, где стоял Белов и играл на гармошке. В такие мгновения гармонист напоминал раскачивающийся цветок, а Наташа – летавшую вокруг него бабочку.

Белов был сиротой, взятым на воспитание сапожником Розаевым; где были его настоящие родители, чем они занимались, никто не ведал. Тайна происхождения делала его еще больше похожим на небесного ангела. Белов был очень похож на Ариэля, изящный и красивый, он тоже зарабатывал музыкой. Отличие заключалось только в том, что Ариэль выступал в роскошном театре, при свете прекрасных ламп, а сцена Белова находилась на улице, где сновали прохожие, лампой же ему служило солнце.

Зная о развратной жизни Излукина, Лушкевич не возражал против сближения дочери с братьями Гофманами, но ему не хотелось, чтобы такой свежий цветок, как Наташа, слишком рано окропился холодной росой сироты. Поэтому иногда по воскресеньям он просился пойти вместе с внучкой. Сначала он вел Наташу на Китайскую улицу, а после того, как она бросала мелочь в банку Белова, торопился увести ее прочь, словно выполнив миссию. В такие мгновения он ощущал, сколь тяжела становилась ладонь внучки в его руке, потому что та невольно пыталась освободиться. Это вызывало у деда душевную боль, он чувствовал себя грубым пастухом, который насильно оттаскивает юную овечку от любимой зеленой травки. С приходом зимы у Лушкевича обострялся ревматизм, ему трудно было передвигаться, и он не мог сопровождать Наташу по воскресеньям. Сейчас, во время эпидемии, внучке не нужно было ходить в школу, однако она по-прежнему каждый день куда-то уходила, и это вызывало у Лушкевича огромную тревогу. Ведь он слышал, что в Фуцзядяне люди вымирали целыми семьями, а некоторые из домов, где было особенно много зараженных, даже подверглись сожжению. На Пристани тоже не прекращались заражения, и людей изолировали. На кладбище в Новом городе в последнее время в основном хоронили умерших от чумы. Лушкевич хотел, чтобы Наташа сидела дома, но не мог найти на нее управу, и тогда рассказал дочери об открытых им подлинных целях воскресных прогулок внучки в последние два года.

Синькова и подумать не могла, что Наташа, оказывается, уходит к какому-то немому музыкантишке. Она-то полагала, что дочь еще находится в возрасте детских развлечений и по воскресеньям, как птичка, вырвавшаяся из клетки, просто носится по миру.

В тот вечер Синькова пришла в комнату к Наташе и сказала дочери, что есть важное дело, в котором она надеется на ее помощь, поэтому с завтрашнего дня та не сможет уходить кататься на коньках.

У девочки от удивления расширились глаза, и она поинтересовалось, что это за дело.

Синькова ответила: «Раздавать конфеты».

Наташа, ничего не понимая, спросила: «Кому раздавать конфеты?»

– Прихожанам, – пояснила мать.

Священники в церквях Харбина в последнее время собирали средства на помощь жертвам чумы, и Синькова принимала в этом участие. В нескольких церквях Пристани и Нового города она пела без аккомпанемента мессу Баха, побуждая слушателей к благотворительным пожертвованиям. Из-за ее пения в церкви приходило много прихожан из числа ее поклонников. Священник стоял на алтаре, Синькова пела под святыми образами, а рядом с ней стояла специальная ваза для пожертвований. Она была сделана из расписного стекла, высотой более одного фута, шестиугольная, стеклянные грани скреплялись медными полосками, походившими на шесть золотых драконов, устремившихся к небу. На каждой грани была изображена история из Святого писания – родившийся в яслях святой Младенец, несущий крест Иисус и т. д. После службы верующие степенно подходили к вазе и клали в нее деньги, а Синькова лично благодарила каждого за добрый поступок.

Синькова подумала, что если Наташу нарядить ангелом и поставить с корзинкой, наполненной конфетами, рядом с вазой для пожертвований, то каждый благотворитель получит по конфетке и ему будет приятнее возвращаться домой сквозь ветер и снег. Эта внезапно возникшая идея была связана с Чэнь Сюэцин.

Синькова имела смутное представление о том, сколько женщин было у Излукина.