Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

с озера на Савку перебрались и дальше на Оку пошли. Ночью одумались, в село вернулись. У пономаря на колокольне заночевали. Храм-то Покрова Пресвятой Богородицы у нас. Ну пономарь и говорит, вовремя утекли, Андрея арестовать намерены за сопротивление комбеду и выставление власти в неблаговидном свете. Ну, мать меня тайно в город собрала. Андрейка в Спас-Клепики утёк, а после собирался перебраться в Шевелёво под Касимов, у них родня тама. Как утихнет, так уж в село вернуться. Вот и вся моя история. Жених я бедный, беглый, незавидный.

– Бяжал, значит?

– Бяжал. А у нас по селу вот как поют:

Мной комбед руководит,

Мной комбед командует,

Комитет за мною бдит,

И грозит баландою…

– Что делать думаешь? – Лавр спрашивал, а сам уже ответ имел, надо бы Дара с Колчиным свести, тот искал сердце надёжное.

– В городе затеряюсь. Дело найду. В нахлебниках не засижусь.

– Не отпущу никуда. У нас будешь, как прежде, до Шелапутинского. Хозяйки мои не возражают?

– Как можно? – Вита улыбалась ласково. – Доктору всё же покажитесь.

– Несколько селезнёвских земплекопами тута работают, артель «Строй радио» называется. Туда хочу податься. Или вот знакомец один на телеграф звал, в подсобные.

– Сперва откормлю, после и подашься. Может, тогда и в женихи сгодишься, – озорно сверкнула глазами Липа.

– Ну и на том спаси Христос! Брат от брата помогаемь, яко град твёрд и высок, укрепляется же якоже основаное царство. Лавр, мне бы слово одно тебе молвить. Меж четырёх глаз.

Редко бывают тихие вечера, когда в один час собираются в доме все вместе, когда электричество горит ровно, без перебоев, когда уютно шипит печка с плитой, и гудение закипающей воды в самоваре примиряют, убаюкивают, оберегают от холодных погод за окнами. Ещё до чаю Вита уселась за столом, покрытым отбелённой с синькой скатертью, склеивать альбомчики для подопечных. Вырезала заготовки из белой меловой, из веленевой, из папиросной бумаги, из серого картона. Липа собрала посуду в медно-рыжий таз и доставала голубые чашки чайного с майоликой сервиза. Прислушивалась, задержавшись у буфета, о чем в тяжелых сумерках говорят мужчины на террасе. Ничего не разобрала из заоконного бормотания, кроме одного имени: Тонечка.

Подборщик дома на Сретенском бульваре вёл очередного осматривающего в тридцать третью. Квартира Неренцевых давно пустовала и сохранилась в сносном состоянии. Давно бы заняли, да будто бы существовал негласный запрет, от кого неизвестно. Вроде и подбирали жильцов, и не самых пустячных. Сговаривались, а в последний момент уговор срывался. И какой раз так. Теперь вот за подборщиком шёл человек невысокого роста, из рядовых совслужащих, предъявивший мандат на осмотр. Оба пыхтели, поднимаясь этаж за этажом вверх. Лифты давно стояли обесточенными.

Едва подборщик достал ключи, как дверь тридцать третьей, запертой и опечатанной, распахнулась изнутри наружу. На пороге возник тучный мужчина, закрывающий своей фигурой почти весть дверной проём.

– Ввы?! Здрась… Ключи вот… – подборщик не выносил необъяснимого в жизни, а тут уж совсем непонятно будет.

– Привёл? Ступай, – произнес Тучный голосом гипнотизёра.

Подборщик открыл было рот поинтересоваться, как же с печатью и сургучом, но Тучный с нажимом повторил «ступай». Когда подборщик спустился на пролёт вниз, Невысокий зашел внутрь квартиры и дверь без стука захлопнулась.

– Почему тут?

– Теперь тут. В контору не ходи.

– Чё за квартирка?

– Офицерьё. К окнам не подходи!

– Шикарно жили. Пианины у них. Комнат в пять.

– В семь. Станешь приходить сюда раз в неделю. По средам.

– Иудин день.

– Брось… В контакт вошёл?

– Кажется…

– Не кажется. А так точно.

– Так точно, товарищ кап…

– Тише. Твой-то не просёк?

– Куда ему. Он собой занят. Всюду зеркала ищет.

– Ему можно. Талантлив, пёс.

– Да какой с него толк?

– Ты береги его. Он штучный. Так и назовём.

– Берегу.

– А старухи?!

– Ну эт так… Спесь сбить.

– Так ты…? Вот шельмец.

– А ему хуже стало? Он лоб заклеил и морду выше задрал. Брезгует. Больно чванлив.

– Начхать. Что говорит? Как настроен?

– Что… что отлучение надо снять.

– С кого?

– Со Льва Николаевича.

– Кто таков?

– Так Толстой. Писатель же.

– Тут перекрой страны, они мертвяков ворошить. Кто вокруг?

– Отребье. Пьянь. На всякий сброд народу до лампады.

– В донесении подробно всё опиши: кто, что, куда, о чём, почему. Они тебя как там кличут-то?

– Регент. По-ихнему что-то вроде правителя. Там ещё один любопытный тип есть.

– Кто?

– Поэт. Петроградский. Проездом тут и застрял возле нашего «штучного».

– Поэты – вредный элемент. Но не по профилю нам. Есть на него что?

– Пока ничего. Просто трётся. Бесит.

– А…личное. Пересрёшь. Иди первым. Я посижу тут, поработаю.

– А…оглядеться?

– Тут уже без тебя огляделись.

Тучный показал на окна без занавесок.

– Бывай.

Невысокий вышел в парадное, спустился на пролёт, потом тихо, на цыпочках, подкрался по ступеням обратно к тридцать третьей. Из-за двери квартиры послышалась фортепьянная музыка. Лёгкая пьеска, вроде польки или галопа, вроде «козлячьей песни».

11

На Талановской даче

Бывает такое: лес на глазах сменяет настроение, зримо и ощутимо.

На дачи в Сокольничей роще Мушка бежала праздничным лесом, нарядным, трескучим в предзимней голости, обратно – линялым, выцветшим, неживым. Дерево давно потеряло лист. Опустевшие гнёзда на вздыбленных ветках торчали безжизненно, как клубки, проткнутые спицами. Ели поблекли, поредели, осунулись. Мокрое солнце декабря успевало к полдню забраться к вершинам рыжих корабельных сосен, а после полудня скатывалось с небосклона огненным колесом. Но не солнце тому виною. Смену настроения подготовило невезение.

Мушка бежала почти вприпрыжку, как девочка-гимназистка. Радость подгоняла. Час назад получила роль у Корша. И какую! Через три дня новый спектакль, особый коршевский трюк для привлечения публики – каждую пятницу премьера. И на «утреннике» – дешёвом спектакле для студентов – Мушка будет играть Аннушку, горничную в «Днях нашей жизни». Глама против и определила отдать роль своей компаньонке. Конечно, приме дозволено распределять партии, но Корш проявил твёрдость и вот у Мушки первая человеческая роль. Правда, Глама во врагах. Обнадёжило обещание Диночкиной матери, непременно решить случай, ради которого она, Мушка, и помчалась после репетиции в Сокольники, надеясь застать Дину на даче. Таланова-старшая, конечно, сильно сдала, подурнела, но и в шелковом пеньюаре с папильотками на голове и пахитоской на блеклых губах оставалась заметной женщиной. Кажется, от неё несло коньяком, но Мушка за неимением времени дальше прихожей проходить отказалась, и утверждать не взялась бы, точно ли мать Диночки с утра нетрезва. Таланова слегка прищуривалась от табачного дыма, слегка покачивалась, слегка заплеталась языком, но трезво мыслила и главное всё же дала – подсказку.