Будь что будет - Жан-Мишель Генассия

принял решение, он обратился за советом к преподавателям и отцу, который тридцать лет назад выбрал артиллерию и полагал, что за нею будущее, Но бронетанковое и кавалеристское училище в Сомюре тоже неплохо. Янсен не советовал железнодорожные и инженерные войска, а также связистов – никудышные варианты, это для неудачников. После парада Даниэль спросил Мари, каково ее мнение на этот счет, Не знаю, я в этом ничего не понимаю.

– Я бы выбрал артиллерию.

– Давай.

– Дело в том, что школа находится в Идар-Оберштайне, в Западной Германии, и, если я поеду туда, отпуск будет только через год. Ты могла бы поселиться неподалеку, тогда мы виделись бы чаще.

– Все, что ты можешь мне предложить, – это стать гарнизонной женой? Я не хочу уезжать из Парижа.

Старшина призвал унтер-офицеров озвучить свое решение в порядке первенства. Лучший выпускник выбрал Сомюр, пятеро следующих – артиллерию. Когда вызвали Даниэля, он встал, Господин генерал, я имею честь выбрать пехотную школу Коэткидан. И сел на место.

Вот уже три года, как Жанна Вирель утратила беспечность и природную веселость, ей больше не хотелось бегать по магазинам, она не интересовалась модой и экстравагантными фантазиями великих кутюрье, от которых раньше была без ума, и те уже не приглашали ее на свои показы. Она давно ничего не покупала, доставала из гардероба первое попавшееся платье, не думая о том, в моде ли его дизайнер, а иногда два дня подряд носила одно и то же. Некогда многочисленные подруги больше не звали ее на шопинг, потому что заранее знали ответ, и не приглашали на полдники и ужины – она стала меланхоличной и, прямо скажем, скучноватой. Только Мадлен не оставила ее, звонила по утрам, чтобы сказать, Привет, как дела? – и почти каждый день в три часа раздавался ее звонок в дверь. Они устраивались в гостиной или в саду, если погода была хорошая, сидели рядом, как раньше, обсуждая статью в газете или болтая обо всем и ни о чем, а то и просто молчали, потягивая чай с ломтиком кекса, потом Мадлен вставала, они расцеловывались, Уже поздно, мне пора, дорогая.

Жанна часто задавалась вопросом, чем она так ужасно провинилась, чтобы заслужить такую жизнь, искала, но не находила, за что ей это наказание. Иногда она целый час разглядывала себя в зеркало, словно ответ скрывался где-то в чертах ее лица, и когда обнаруживала новую морщинку, ей это было безразлично. Ее сын покончил с собой в день экзамена на бакалавра, и она так и не поняла причину его поступка. Это осталось вечной загадкой – для Жанны ничто не могло оправдать этот ужас. Каждый день, каждую ночь она вспоминала Тома, ирреального паяца со свернутой шеей, висящего на этом проклятом дереве, которое она потом велела срубить, и, словно в плохом фильме, видела, как бросается к сыну, хватает болтающиеся ноги, чтобы облегчить вес, и единственное, что она помнит, – это невероятную легкость, сын почти ничего не весил, словно уже куда-то воспарил. Затем наступает чернота, рвется нить, и она забывает остальное, вплоть до похорон.

Жанна могла бы найти утешение у Мориса, но тот был довольно черствым. Наутро после погребения он уехал в Эперне на встречу с мексиканским экспортером и для подготовки к сбору винограда, а теперь, когда на два дня в неделю приезжал в Париж, вынужден был заниматься банком – времена нынче неспокойные, он имел полное право отговориться тем, что больше некому позаботиться о ее делах.

Жанна могла бы найти утешение у Мари, но характер у той был тяжелый – дурной нрав, как выражался Морис, – она всегда оборонялась, словно ее обвиняли, раздражалась на пустом месте и копила в себе невысказанные упреки. Какой толк иметь дочь, если та тебе не доверяет и не подпускает? Она словно посторонний человек, с которым нет ничего общего. Мадлен утешала ее, говоря, что у всех так бывает, Жанна качала головой, пожимала плечами, Да, но не до такой степени. Когда Мари снисходила до того, чтобы вылезти из мастерской и приехать в Сен-Мор, она это делала не ради встречи с матерью, а чтобы посидеть у могилы Тома. Однажды она обмолвилась, что, если бы не брат, ноги бы ее больше не было в этом проклятом доме. Жанна сделала вид, будто не услышала, она не хотела возобновления войны, но согласилась, что здесь не место для молодой женщины, Нужно оставить мертвых в покое, дочка, они о тебе не думают.

– Тома нуждается во мне так же, как и я в нем. И не думай, что это блажь, – я иначе не могу, половина меня похоронена вместе с ним.

Жанна была бы потрясена, узнав, что дочь часто бывает в Сен-Море и не дает о себе знать. Этим летом Мари отказалась ехать с ними в Динар, не представляя, как будет жить одна с родителями, встречаться с друзьями, купаться, делать вид, будто жизнь продолжается, несмотря ни на что, Дело не в том, что я в трауре, просто я хочу быть с Тома, а не с вами. Но Даниэль так настаивал – Ну пожалуйста, ради меня, ради нас, – что в конце концов она согласилась. Все две недели она не открывала рта, читала у себя в комнате или рисовала на террасе, а потом уехала, никого не предупредив, и, по общему мнению, это был худший отпуск из всех. Для Мари покинуть Париж означало покинуть брата. Еще раз. Она забрала ключ от семейной усыпальницы, запиралась там и беседовала с Тома – рассказывала о реставрации, о рабочем завале, о том, как трудно восстанавливать некоторые витражи или воссоздавать забытые оттенки, делилась желанием обзавестись собственной мастерской, чтобы заняться чем-то еще, правда она пока не знала чем, говорила и о Даниэле, которого нечасто видела, он всегда такой предупредительный, иногда даже слишком, она со страхом ждала, когда он объявит, что уезжает воевать на край света, чувствовала, как опять подступает паника, и спрашивала себя, сумеет ли это выдержать.

Когда на свой двадцать первый день рождения Мари потребовала собственное жилье, Морис решил, что это никуда не годится, и категорически отказался, Мне плевать, сказала дочь, я твоего мнения не спрашивала. Я все узнала, это мои деньги, полученные от матери, я вольна делать с ними, что хочу, и не собираюсь перед тобой отчитываться. Как ни странно, Морис не рассердился, Да, у нее скверный характер, но, по крайней мере, он есть. Он давно понял, что семья – это нервотрепка, по-настоящему