Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

к нему, так он ее чуть не обдал. Черпал, черпал и начерпал пистолет. Обмотал его тряпками, даже не почистив, сунул в авоську, сам отмылся кое-как в бане, а утром отнес пистолет в милицию. В тот же день Семена забрали.

– Почему, он что?.. – Горка догадывался и не мог поверить.

– Да кто их знает, – ответила Саша, подумала и сказала с нажимом: – я не верю, что он там был, а вот если кто попросил спрятать пистолет, он мог. Шебутной же, всем ему угодить надо…

Горка подумал, спросил:

– А сам-то он что говорит?

– А ничего, – грустно усмехнулась Саша. – Мне – ничего, мусорам – тоже, как я слышала, а отцу сказал что, кажись. Он его и сдал. Еще и премию небось за это получит.

– И… где он сейчас?

– Семен? – переспросила Саша. – да у тебя в соседях, в СИЗО, где же еще?

Вернулись во двор, Саша опять ушла в дом, а Горка, помешкав, подсел к отцу и тихо спросил, отвлекая того от разговора:

– Пап, ты знал?.. Про Семку?

Отец посмотрел на него осоловелым взглядом:

– Рассказала, дуреха?

Горка кивнул.

– А ты не принимай к сердцу. Это жизнь, сынок, вот так бывает.

Горке вдруг нестерпимо захотелось в этот туалет.

Он зашел, накинул крючок, осмотрелся. Просторная кабина, чистая, на полу что-то вроде стульчака, не просто дырка… Посмотрел туда. Глубоко внизу лежал пласт темно-коричневой жижи, виден был кусок порозовевшей газеты, слегка подванивало, – органическая химия, все так же, как в школьном сортире. Пописал, слушая, как струя шлепает по набухшему пирогу дерьма, попробовал представить, как тут шуровал дядя Вася. Не получилось, не мог вообразить. Он же отец, подумал с недоумением, как он мог? Вроде – «я тебя породил, я тебя и убью»? Но Семка же никого не предал, он, может, вообще ни при чем был! А тогда откуда пистолет? Кто-то ему подсунул, как Саша сказала? А они, вся эта родня? Саша переживает – понятно, мужа лишилась, а остальные? Как будто ничего не было, как будто так и надо. Мысли набухали в Горкиной голове, вот как жижа там, внизу, мешались, – у него снова ничего не сходилось, в который уже раз.

Застольная компания меж тем притомилась. Они уже и «шумел камыш» спели, и «мороз, мороз, не морозь меня» (последнее вышло особо пронзительно в разгар июльского дня), и теперь Василий-сын лениво перебирал пуговки «хромки», прикидывая, что бы еще сыграть, а остальные слушали то ли его, то ли себя, думали о чем-то, сыто разморенные. И тут в дверях появилась долговязая старуха в белом, до пят, сарафане (как в саване, подумал Горка), босая и нечесаная (пучки седых волос торчали на голове, как солома), сощурилась на компанию и хрипло сказала:

– Калоши дайте мне, плясать буду!

Вот тебе и лежачая, изумился Горка, но калоши-то зачем?

Василий Семенович посмотрел на мать (остальные тоже), хотел что-то сказать, но только вздохнул и пошел в дом. Отец тоже поднялся, шагнул было к матери, но она прошаркала мимо, встала на пригорке рядом с сортиром, костяными пальцами подтянула слегка свой саван, и вдруг в пыль ударила тугая, сверкнувшая на солнце струя!

Она ссыт, с ужасом и восторгом подумал Горка, – стоя!

Струя прекратилась так же внезапно, как и полилась, братья Вершковы отвели мать в сторонку и, кряхтя, натянули ей на ноги вынесенные Василием Семеновичем калоши.

– Баба Дуня, можа не надо? – подала голос жена Василия-сына. – уж мы знаем, какая ты плясунья.

– А? – так же хрипло и неожиданно грозно вопросила старуха. – калоши новые хоть?

– Новые, маманя, новые, – со вздохом ответил Василий Семенович, повторил громче, чтобы мать услышала, и сделал знак сыну, – давай!

Василий тронул лады, заиграл плясовую – осторожно, медленно.

– Шибче давай! – крикнула ему бабка. – ниче тут не слышно у вас!

Он заиграл громче, не убыстряя, впрочем, темп, она вслушалась, подладилась и затопала калошами, глядя себе под ноги и сопя. Ноги слушались ее плохо, она задыхалась, но топала и топала, резко отмахнувшись от кинувшихся было ей помочь, и Горка вдруг отчетливо понял, что она, эта костлявая старуха, видит себя молодой и, наверное, красивой и думает, что пляшет она всем на зависть.

– А вот так, сынки, – остановившись, сказала сиплым голосом бабка Авдотья, – это вам… наказ сейчас был. Живите как решили, бог вам судья. А калоши, Васька, ты справил мягкие, ни хуя не слышно!

Повернулась и ушаркала в дом.

Ну вот, подумал Горка, хоть одной загадкой меньше: не слышит бабка себя без калош.

После бабкиного выхода застолье быстро свернулось – уж время подходило. Все пообнимались, расцеловались (Горка и Саша смотрели на это со стороны), тут как раз за отцом пришла машина… Он попробовал было поднять Горку на руки, но только крякнул от удивления – ух ты, тяжелый какой, совсем большой! – и распрощались они чинно, поручкавшись и пожелав друг другу всего наилучшего. На вокзал Горка ехать отказался, отец особо и не настаивал.

А бабка Авдотья померла через день, отец еще в поезде ехал.

Бургундского!

После отъезда отца Горка начал попивать. Не вследствие, потому что и Равиль с Гусманом тоже начали, само собой так вышло, случайно.

Случай был в том, что швейный цех, в котором работала Горкина мать, перевели на двухсменку, и в дни, когда она работала во вторую смену, с двух до девяти, друзья стали собираться в Горкином стойле, часами просиживая за картами – такая новая страсть их обуяла. Равиль поднаторел в играх в Грузии, где отдыхал с отцом на озере Рица (далось им это озеро, подумал Горка, когда узнал, – родственники, что ли, какие у них там?), Гусман, оказывается, знал кое-что от старших братьев, – Горка вникал и приобщался. К подкидному дураку и пьянице, к кингу и очку, к покеру (упрощенному, правда, «дамскому»), они даже преферанс попробовали, но Равиль запутался в правилах, и они это отложили. Рубились во все подряд с азартом, до одурения, но при этом никому не приходило в голову играть на деньги, играли на очки (кто больше набрал, тот и победитель) и изредка, когда у Равильки совсем уж начинало зудеть, на щелбаны. Смысл для них был в том, чтобы «проинтуичить» момент (в очко, например) или просчитать лучше соперника комбинацию; ум то есть показать. Только ум у пацанов был задний, и достало еще случая, чтобы карты привели их – совершенно по заветам воспитателей подрастающего поколения в советском обществе – к вину и сигаретам. На