Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

С этого времени их посиделки на поляне приобрели для Горки новый смысл. Получалось, что Эля выделила его среди других не из-за его любви ко всему французскому и мушкетерских повадок, а потому что… Что? Горка не считал себя красивым, скорее наоборот, стеснялся своей внешности – скуластый, широконосый (не ковыряй в носу, шлепала его мать по рукам, когда он был маленький, у тебя и так ноздри, как печурки), волосы вечно торчат в разные стороны, – не зря Розочка с легкостью предпочла ему Всеволода. И Горка стал искать признаки. Искал и не находил, – Эля была легка, весела, болтала о том о сем и дышала абсолютно ровно. Хотя…

Иногда они разговаривали лежа, глядя в ночное небо, а иногда поворачивались лицом друг к другу, и в такие моменты оба переходили почти на шепот, как будто засыпая, Эля смотрела ему в глаза и спрашивала о всякой всячине, например, какое время года Горке больше нравится (ему все нравились, кроме поздней осени), или читала вполголоса разные стихи («вот послушай, это Ахматова – „когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда“»); в такие минуты у Горки начинало колотиться сердце и он клял себя последними словами, что не может ответить ей тоже каким-нибудь стихом (не про лютики же декламировать) или сказать что-то умное, чтобы она поняла, какой он…

Она, однако, и так понимала, кажется, какой он, а главное – каким может стать, и постепенно, мало-помалу приучала его к тому, что есть другой мир, за пределами Парижа Дюма, алмазных приисков Буссенара и даже жизни на Миссисипи. За пределами жизни в Бугульме.

«Ты слышал что-нибудь об Аксенове, – спрашивала она, – у него – в „Юности“ вышла повесть „Коллеги“ – о нас, молодых, живущих здесь, в СССР?» Он не слышал ни об Аксенове, ни о том, что есть такой журнал. «Как же, – удивлялась она, – он же наш, Аксенов, казанский, – я тебе привезу, дам почитать. А про Вознесенского, есть такой молодой поэт, тоже в „Юности“ печатается?» – «Нет». – «Нет? – переспрашивала она. – я тебе дам почитать, у меня есть».

В воскресенье она уехала после утренней линейки в Альметьевск, с хлебовозкой, а после обеда вернулась с той же оказией и положила перед Горкой несколько журналов, основательно потертых и совсем новых, и тонкую книжку с желтой волокнистой – как будто засохший бинт на ране – обложкой: «Мозаика». Вот, сказала.

Он полистал книжку во время тихого часа. Одно стихотворение, другое, десятое, часть с посвящениями людям, чьи имена Горке ничего не говорили, – складно, да, но не Пушкин. И тут, на очередном листе, увидел знакомое – «Гойя». У Равиля в библиотеке книга была об этом художнике, с иллюстрациями и пояснениями. Начал читать, сбился, попробовал вслух, – смысл то прояснялся, то ускользал, но нервный ритм, рефрен с «го» на разные лады зацепили его и встревожили.

Вечером он поделился впечатлением с Элей.

– Гойя? – переспросила она. – Почему ты его выделил?

– Я знаю этого художника, – сказал Горка, – у моего друга книга про него есть, с иллюстрациями.

– Офорты? – откликнулась Эля. – А среди них что-то понравилось особо?

– Ну… не знаю, – сказал Горка, – про сон разума запомнилось, Маха…

– Маха? – снова спросила Эля и улыбнулась. – Которая больше понравилась?

– Честно? – с вызовом ответил Горка. – Если честно… обнаженная. – И покраснел.

– Если честно, – снова улыбнулась Эля, – мне тоже, по-своему революционная картина.

Горка посмотрел на нее с недоумением, и Эля, словно досадуя на себя, махнула рукой, – ладно, не о том речь.

– Понимаешь, – сказала она, – Вознесенский ведь про войну написал, про Великую отечественную, и вообще про войну, ужаснулся ей.

– Он воевал? – спросил Горка.

– Ну нет, – засмеялась Эля, – он же совсем молодой еще, лет на десять старше меня, по-моему.

– А при чем здесь Гойя?

– Не знаю точно, – ответила Эля, – мне говорили, что как раз под впечатлением его офортов, – других, не про сон разума и чудовищ.

Она помолчала, потом, поколебавшись, сказала:

– Этот стих надо слышать. хочешь, я прочитаю?

Горка кивнул, Эля подвинулась к березе, прижалась к ней спиной и тихо, вдруг севшим голосом, но очень внятно начала декламировать:

Я – Гойя!

Глазницы воронок мне выклевал ворог,

слетая на поле нагое.

Я – Горе.

Я – голос

Войны, городов головни

на снегу сорок первого года.

Я – Голод.

Я – горло

Повешенной бабы, чье тело, как колокол,

било над площадью голой…

Я – Гойя!

Горка слушал, вновь силясь понять, успеть за смыслами, и строка за строкой звучали в его голове все громче, все отчетливее, подчиняя ритму стиха… в какой-то момент он понял, что сидит и раскачивается в том же ритме. Он посмотрел на Элю, – она сидела неподвижно, глядя куда-то в пустоту, в ночной простор, и слова летели туда. Она читала не ему.

Закончив, она повернулась к Горке и спросила все тем же тихим, севшим голосом:

– Да, Егор?

Горка только кивнул, сглотнув.

Засыпая, он вновь увидел эту повешенную бабу на площади, почему-то голую, раскачивающуюся, как церковный колокол… Отбиваясь от наваждения, он подумал о Зое Космодемьянской, она-то была юной и красивой, но стало еще тошнее.

На следующее утро, отряд как раз подметал дорожки между бараками, к воротам лагеря подкатила бурая от пыли «победа», посигналила, и Эля пошла к ней, отложив метлу. Из машины вышли два белозубо улыбчивых парня в рубашках, расстегнутых чуть не до пупа, – Эля не просто пошла, а побежала и принялась наскакивать на этих парней, как собачонка, и чмокать их, только что не повизгивая от радости, и они тоже принялись чмокать ее и подхватывать и крутить вкруг себя… Столько было восторга, – Горку чуть не перекосило от злости и на этих парней, и на нее. А Эля меж тем уселась с парнями в машину, и «победа» уехала.

Они вернулись часа через полтора, наверное, и Горка не узнал Элю. Она шла как сомнамбула, скулы обострились и будто высохли, губы сжались в две тонкие нитки, – она едва разлепила их, бросив «привет», когда проходила мимо Горки; может, и не поняла, что это он.

Горка растерялся, в голову ему полезли всякие гнусные и страшные мысли, он ткнулся за Элей, что-то крикнул ей в спину, она даже не повернулась – вошла в свою комнату и захлопнула дверь.

Она не вышла к обеду, и Горке пришлось управляться с отрядом на пару с Тамарой Георгиевной. Получалось