Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

подгоняли – то эстафеты затевались, то волейбол, то соревнования по городкам (Горка удивился, сколько разных фигур надо было выстроить и умудриться сбить), а не прошло и недели, как Тамара Георгиевна объявила, что надо готовить концерт к родительскому дню, и Герман, массовик-затейник и аккордеонист по совместительству, начал выискивать, у кого к чему талант (тут Горка блеснул песенным репертуаром и был утвержден солистом), а Эля с воспитательницей показали па польки-бабочки, а потом и польки-тройки и принялись выстраивать подопечных в танце, вызывая хихиканье девчонок и возмущение мальчишек; все, впрочем, наладилось на удивление быстро, будто юные пионеры только и делали в своей жизни, что танцевали.

У Горки с танцами были особые отношения. Когда он пошел в первый класс, матери взбрело в голову, что он должен уметь танцевать вальс, и она принялась показывать ему, как это – на раз-два-три, раз-два-три, но отдельно от него, и его заставила повторять движения в одиночку, а потом со стулом в руках. Стул был большой, тяжелый, Горка пыхтел, подпрыгивал, поворачиваясь, мать сердилась… А потом он увидел себя в зеркале, со стулом, такого нелепого, жалкого, бросил стул и решил, что никогда, никогда не будет заниматься такой ерундой. И не занимался, уходя от предложений и приглашений на школьных вечерах и на улице, где Розочка с Равилькой самозабвенно разучивали буги-вуги и твист, втягивая его в круг. А тут, в лагере, Эля просто сказала ему: «возьми меня за руку за спиной, дай мне другую, вот так, у пояса, и просто сделай левой шаг в такт со мной, в такт». И он взял и сделал шаг, почувствовал сухое тепло ее ладошки, нечаянно коснулся спины, тоже горячей под тонкой тканью, и сделал еще шаг в такт, ощутил своим бедром ее бедро, – незамысловатая невинная полька подняла его и понесла, как волна.

Стыдно признаться – ему понравилось. Ему понравилось двигаться в ритм, переступать, не сбиваясь, с носка на пятку и с пятки на носок, следить за осанкой, чувствовать легкое дыхание Эли и ее ловкое тугое тело… За три дня репетиций они сблизились так, как не сблизились бы в школе, например, и за четверть, и когда вечера оказывались заняты чем-то другим – спевкой хора или гимнастическими упражнениями (они строили «пирамиды»), – Горка грустил, ловил взглядом Элю и вздыхал. При этом все свои командирские обязанности Горка старался выполнять как следует, и каждый вечер, после отбоя, они с Элей сверялись, как прошел день, все ли было ладно, и уточняли планы на следующий.

А однажды она сказала ему:

– Слушай, что-то мне надоело сидеть тут, у этого ларя с песком, я нашла кое-что, пойдем покажу.

«Кое-что» оказалось лазом под забором в том конце лагеря, который выходил на Малую Бугульму. Как он образовался, можно было только гадать: может, проделал лохматый «кавказец», которого охранник на ночь спускал с цепи, может, строители вынули лишку грунта, когда крепили столбы для рабицы, да так и оставили, – факт, что лаз был, а за ним была покрытая густым травяным ковром поляна с раздвоенной высокой березой и открывался вид на спящий далеко внизу поселок с редко где светившими огоньками и на иссиня-черное небо, в котором отражением огоньков поселка там и сям сквозь тучи поблескивали звезды.

– Ух ты! – выдохнул Горка, выбравшись из лаза. – Какой простор!

– Скажи?! – спросила Эля, уже стоявшая рядом, и тихо засмеялась. – Это тебе не под фонарем торчать под присмотром Тамары Георгиевны!

Горка непонимающе перевел взгляд на нее:

– Под присмотром?

– А ты как думаешь? – переспросила Эля. – Они с Верой Константиновной любят присматривать – отодвинут занавесочку оконную в своей келье и смотрят тихонько: как там Вершков с Вострецовой, не шалят ли, случаем?

Увидела выражение Горкиного лица и рассмеялась:

– Шучу, Егор, шучу!

Они уселись на полянке по-турецки, помолчали, слушая тишину, потом Эля спросила осторожно:

– Егор, ты единственный в семье ребенок?

– Ну да, – пожал плечами Горка, – а что?

– В общем, ничего, конечно, – ответила Эля, тоже пожав плечами, будто сама своему вопросу удивилась, – я просто подумала… ты рад был бы, если бы у тебя был братик? Или сестренка?

Горка подумал.

– У меня был, – сказал, – только он умер, когда я родился.

Эля вопросительно посмотрела на него. Горка пояснил:

– Буквально: он умер, а я на какой-то день, десятый по-моему, родился. И плохо родился, – вдруг резко добавил он, – болел много, так что мама больше не захотела рожать.

– Извини, – Эля тронула его за руку, – я не хотела…

– Да нормально, – вздохнул Горка, – это жизнь.

Эля улыбнулась, а Горка вдруг вспомнил:

– У меня, вообще-то, три сестры есть, взрослые уже, работают. Они от прежней отцовой жены все.

– Они здесь? – уточнила Эля. – В Бугульме?

– Нет, – сказал Горка, – во Львове. Я их и не видел, кроме младшей, Риммы. Она да, в Бугульме жила, а потом уехала к сестрам.

– Вы с ней… дружили? – продолжала осторожно допытываться Эля.

– Римка хорошая, – вспомнил Горка, – возилась со мной, только она на семь лет старше была, а уехала, когда я в первом классе учился.

– На семь лет? – переспросила Эля. – Как я, выходит?

Горка недоверчиво покосился на нее.

– Как ты? – Он прикинул в уме. – Ей девятнадцать, значит? – и отрицательно мотнул головой. – нет, не как ты. Ты другая.

– Ну да, – задумчиво сказала Эля, – конечно.

Засыпая, Горка вспомнил тот вечер, когда уезжала Римма, и он предстал перед ним так ясно, как будто был вчера: тусклый свет керосинки (электричество опять отключили), ее теплый живот, в который он уткнулся головой, обнимая на прощание, ее и его слезы, ее руку, теребящую ему волосы, и вот это – долгий тревожный гудок паровоза. Как его можно было услышать, когда вокзал был на другом конце города? А Горка слышал так, будто паровоз стоял под окном. Он и заплакал-то из-за этого гудка.

Следующим вечером они снова выбрались на поляну, и Эля вновь осторожно расспрашивала Горку о его детстве, об отце и матери, о Римме; Горке казалось, что она почему-то жалеет его, что он один у родителей, и это не нравилось ему, и он доказывал, что он сам по себе, – умеет и брюки с рубашкой погладить, и дрова колоть, и печку растопить. Эля слушала его и в какой-то момент перебила вопросом: «мама строгая у тебя?» Горка смутился: выходит, он так маму обрисовал, но, подумав, подтвердил, вспомнив как-то оброненную отцом характеристику: она как старшина в армии. Эля кивнула и спросила:

– А папа?

Горка задумался. Он перебирал в памяти разные эпизоды их жизни,