Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

искал слова и вдруг понял, что не знает, как охарактеризовать отца. Он был добрый, наверное, задаривал его, в Хасавюрт вот с ним поехал, в Мавзолей Ленина – Сталина сводил, но дома… Да он и бывал-то дома, чтобы поспать, а так всё на работе да на работе.

– Отец… – сказал Горка, – он большой и добрый, он меня не ругает никогда, а только подбадривает, – музыку, например, подбирать на слух, петь… книжки покупает.

Горка вспомнил, как однажды зимой они шли с отцом откуда-то и остановились у торговых рядов возле белых казарм (там одно название осталось на самом деле, со времен гражданской войны, как и у красных казарм, в трех кварталах от белых), разглядывая выложенную на прилавках всякую всячину, и Горка увидел роскошную, с тисненной серебром обложкой, книгу с портретом пирата – «Одиссея капитана Блада». Отец заметил, как у сына загорелись глаза, и спросил: «хочешь купить? Девять с полтиной стоит, как шоколадка, может, ее лучше?» Горка выбрал книгу, и отец, хмыкнув, купил.

– Он часто так, – спросила Эля, – ставит тебя перед выбором?

Горка пожал плечами:

– Я не думал как-то об этом, нет, наверное, он всегда мне деньги на книжки давал.

– Какие? – снова спросила Эля. – Что ты читаешь?

Горка взялся перечислять («да ты завзятый книгочей», – заметила Эля) и со смехом вспомнил, как однажды купил книжку «Пароль ДП-3», думая, что она про разведчиков или шпионов, а оказалась, что про монтажников, которым надо было кровь из носу построить к какой-то памятной дате доменную печь.

Эля тоже посмеялась:

– Построили? ты дочитал?

– Да, – сказал Горка, – а как же!

А потом он вспомнил, как во втором классе купил учебник французского языка и выписал в два столбика буквы латинского и русского алфавитов, чтобы прочитать, что там написано.

– Прямо взял и выписал по порядку? – изумилась Эля. – Наши тридцать три буквы против их двадцати шести?!

– Ну да, – засмеялся Горка, – дурачок же был!

– И что вышло? – продолжала допытываться Эля.

– Название прочитал, – серьезно ответил Горка, – получилось «Мануал гд есанвазд».

Эля просто покатилась со смеху:

– Есанвазд? Манюэль дю франсе!

– Ну, наверное, – сказал Горка, разглядывая валяющуюся со смеху вожатую, – я же немецкий учу. Майн брудер ист.

Что-то она разребячилась, он даже немного рассердился.

Они еще пару раз выбирались на полянку сквозь лаз, а потом Горка решил, что как-то это неэстетично, в тихий час стащил с пожарного щита багор и раздергал рабицу, так что, когда они в очередной раз пошли поболтать перед сном, он отдернул сетку, как полог, и театральным жестом пригласил Элю:

– Силь ву пле, мадемуазель!

Эля шагнула в проем, обернулась и сказала ласково:

– Егорка, ты голубь!

– В смысле? – опешил Горка.

– Пижон то есть, – улыбнулась Эля, коснувшись его плеча, – это голубь по-французски.

Горка собрался было опять рассердиться, но тут его осенило:

– Так вот почему этих… расфранченных пижонами зовут!

– Да, – улыбнулась Эля, – они и вышагивают, как голуби, если обратил внимание, и охорашиваются, перышки свои чистят. Вообще, в русском очень много французских слов, мы уже и не замечаем… или не знаем, что откуда. Батон, например, что это, как по-твоему?

– Вообще-то, это белый хлеб, – ответил Горка. – а ты что хочешь сказать – это тоже французское?

– Ну да, – кивнула Эля, – батон – это «палка» по-французски. А бюро – это стол, как и табль, табло то есть, а баллон – это мяч.

Горка покосился на нее (они сидели, привалившись к березе), помешкал и решился:

– А как сказать по-французски «я тебя люблю»?

Эля глянула на него мельком, ответила:

– Же вуз эм.

– А я по-другому слышал, – возразил Горка, потихоньку наливаясь краской, – же темм.

Эля легла на живот, сорвала травинку, понюхала, куснула, спросила, глядя на Горку снизу вверх:

– И где же ты такое слышал, голубь ты мой?

Горка смутился:

– В песне, Ив Монтан пел, и мне перевели.

– Ну, в общем, правильно перевели, только есть нюанс, тонкость.

– Мм?

– Же темм – это… как тебе объяснить… более прямое… плотское, можно сказать. А вежливое, галантное – это же вуз эм. Имей в виду, а то попадешь в неловкое положение.

Сердце у Горки колотилось, уши горели так, что хоть снегом оттирай, – что значит «попадешь», он уже попал! Надо было как-то выбираться, и он нашелся, спросил, переведя дух:

– А как будет «улица Старой голубятни», где д’Артаньян жил?

Эля с готовностью, словно ей тоже надо было выбираться, ответила:

– Да, там тоже без пижона не обошлось – рю дю вью пижонне. – И добавила, встав и отряхивая юбку: – пойдем уже, мушкетер, пора и нам отбиться, а то подъем проспим.

…Приехала мама, двух недель лагерной смены не прошло. Приехали многие, на самом деле, – на родительский день: целая гурьба разных теток и дядек с кошелками, бидонами, снедью, растащили своих отпрысков по лужайкам и скамейкам; Горка видел их, как смутный пестрый фон, а в центре, в резкости, была она, мама. Одна. Она была очень нарядная – в новом легком платье в крупные бордово-синие цветы, вроде лилий, и в широкополой соломенной шляпе с бантом в тон платью. И без кошелки, к Горкиной радости, только с ридикюлем и маленьким бумажным пакетом, в котором оказался любимый Горкин шоколад «Мокко» и пара пачек бисквитного печенья.

Они уселись за дощатым столом возле эстрады, мать осмотрелась и, заметив, что сын разглядывает печенье, сказала небрежно:

– Ты уж извини – я спрашивала, – кормят вас тут хорошо, а пузаном тебе быть ни к чему. – Улыбнулась.

– Да нет, – поспешно откликнулся Горка, – все отлично, мам!

– Ну да, – подтвердила мать. и вдруг: – как я тебе нравлюсь, вот такая… соломенная?

Он посмотрел на нее недоуменно, и она легко рассмеялась:

– Не бери в голову, это я так. Так называют некоторых, соломенными.

– Ну, ты уж точно не чучело, – по-своему перевел ее слова Горка, – ты… статная!

– Спасибо, сын, – снова улыбнулась мать, – ты становишься галантным юношей. – И тут же, глянув в сторону: – А кто это там на тебя посматривает то и дело? Взрослая такая девушка.

Горка повернул голову вслед за матерью:

– А, это Эля Вострецова, пионервожатая нашего отряда. А я, – добавил не без хвастовства – председатель его совета. Так что мы тут с ней… вместе заправляем.

Мать задумчиво посмотрела на Элю (та, заметив, приветливо помахала им рукой), потом на сына, спросила осторожно:

– Заправляете? И она к тебе неровно дышит, а ты к ней?

Горка залился краской: мать за десять минут увидела то, в чем он сам себе не хотел признаваться. Но главное: он-то да, а выходит, что