Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

– Что? – переспросил он пересохшими губами.

– Про «что» и вопрос, – бросила воспитательница, – что у вас было?

Горка молчал, они тоже, внимательно (а начальник, кажется, даже с некоторым интересом) глядя на него. И вдруг как прорвало: они все загалдели, перебивая друг друга, дополняя и уточняя, и из сказанного выходило, что Горка и Эля вели себя совершенно неподобающим образом, развратно, позоря честь пионерской дружины и лагеря имени академика Губкина, что своим поведением они подавали отвратительный пример и…

Горка задохнулся от возмущения и крикнул, перебив их:

– Это ложь, ложь!

Они замолчали так же разом, как загалдели, а начальник, до этого молча делавший какие-то пометки карандашом в лежавшей перед ним папке, отложил карандаш и сказал как будто примирительно:

– Не волнуйся так, Вершков, мы же все понимаем. Ты тут… – он замялся, подбирая слово.

Вера Константиновна кинулась на помощь:

– как теленок!

– Ну нет, конечно, – покривился начальник, – просто ты еще подросток, а она – зрелая… – он опять помедлил, – опытная, можно сказать, девушка. Не с тебя спрос по большому счету. Вот это и надо установить. – Он вновь взял карандаш и принялся вертеть его между пальцами, выжидательно глядя на Горку.

Ловко он это, подумал Горка, глядя на вихляющийся туда-сюда карандаш, и вновь почувствовал накатывающую тоску и… даже не злость – решимость.

– Вам все неправильно рассказали, – заявил он, в упор глядя на Тамару Георгиевну. – Она здесь вообще ни при чем, это я!

– Ты? – с явным уже интересом переспросил начальник. – Что же ты?

– Да не слушайте вы его, Павел Михайлович! – вскричала Тамара Георгиевна (Горка отметил, что впервые услышал, как зовут начальника) и – к Горке: – ты теленок, она тобой как хотела вертела! Вовлекала тебя… во всю эту грязь, а ты тут геройствовать взялся!

– Я ничего не взялся, – упрямо и зло возразил Горка, – а она… да, вовлекала. Книжки давала читать, каких я не знал, французскому учила, – («а как же!» – хмыкнула Вера Константиновна), – рассказывала, как мы живем. – тут он сбился, и начальник вкрадчиво спросил:

– И всё за пределами лагеря, ночами?

– Ну, – Горка пожал плечами, – тут же всё по расписанию – когда же?

Они сидели, переглядываясь и многозначительно покачивая головами, и Горка не выдержал.

– Это я ее домогался! – крикнул он, срываясь на фальцет. – Если так говорить, я! – Он перевел дух и грустно закончил: – Я, может, люблю ее, а вы… дураки вы все!

На удивление, никто не возмутился, не возразил, они молча посматривали друг на друга, словно не зная, что теперь делать. Молчание затягивалось, и Горка, рассматривая их, вдруг подумал, что начальнику, например, совсем даже не с руки раздувать скандал, да и старшей пионервожатой тоже; получалось, что они недосмотрели и допустили.

Как бы подтверждая Горкину догадку, начальник шумно вздохнул и сказал:

– Ладно, иди, Ромео, на костре не выкиньте чего.

Эле Горка решил ничего не говорить о вызове к начальству, но выяснилось, что и ее в тот день вызывали и тоже допрашивали. Горка понял это, когда на вечерней линейке она скомандовала, чтобы девочки построились во второй шеренге, и в строю шепнула Горке в затылок:

– Ты молодец, Горка, спасибо!

Горкой – не Егором – она назвала его в первый раз.

А прощальный костер у них получился знатный. Его сложили на большой поляне (не Горкиной с Элей, на противоположном конце лагеря) из соснового сухостоя, и вышел он высотой с дом, уж точно в полтора раза выше, чем шалаш на пасеке, и когда занялся, разгораясь все ярче и ярче, и затрещал, выбрасывая в ночное небо снопы искр, а потом загудел пламенем сквозь черноту стволов и веток, у Горки перехватило дух.

Они стояли с Элей чуть поодаль, присматривая за бесившимися мальчишками и девчонками, потом увидели гармониста, подошли к нему, и он, подмигнув, грянул «Взвейтесь кострами». Песню подхватили, Горка тоже, и она полетела вместе с фейерверками искр по ветру, по ночи – такая бодрая, звонкая, мажорная:

Взвейтесь кострами, синие ночи!

Мы – пионеры, дети рабочих.

Близится эра светлых годов,

клич пионеров – «Всегда будь готов!».

Горка повернулся к Эле – подпевай! – и увидел, что она плачет. Сердце его защемило, он обнял ее, прижал к себе, поцеловал, она не ответила – только ткнулась ему головой в плечо и шепнула: «А характеристику они мне подпортили – дети рабочих». Потом встряхнулась и поцеловала его. Нежно и крепко, в губы.

…Пятнадцать лет спустя Горку занесло в Бугульму, они встретились с Витькой Масловым, хорошенько выпили, и под водочку Горка рассказал кое-что о той смене в лагере им. Губкина и об Эле. Витька выслушал и сказал:

– Да я знаю ее, старик, она в ШРМ преподает, поехали.

И они поехали, нашли ее класс, Витька тихонько приоткрыл дверь – шел урок, – и Горка увидел. Он увидел подстриженную под мальчика пергидрольную блондинку с выщипанными бровями на мелово-бледном лице, в какой-то бурой кофте – такую… белую мышь. Он прикрыл дверь и пошел прочь. Это была не Эля – Витька все перепутал, идиот!

Кержаки

Элю из лагеря все-таки выгнали, и Горка вернулся домой слегка оглушенный. Он поначалу даже не понял, что в матери, встретившей его на удивление пылкими объятиями, что-то переменилось, а когда понял, его как будто оглушили еще раз: она выкрасила волосы хной и превратилась из жгучей голубоглазой брюнетки в жуткую шатенку. В махровую.

– Что случилось, мам? – спросил он, когда мать принялась кормить его то ли завтраком, то ли обедом, дело шло к полудню.

– Ничего, сынок, – ответила мать ровным голосом, – мы с твоим отцом разводимся… разошлись.

Горка выронил ложку:

– Как?

– Вот так, – все так же ровно сказала мать, – пожили и разошлись. Он уезжает во Львов, завтра проводы у этих, так что будь готов.

– Всегда готов, – машинально брякнул Горка, но мать, кажется, не заметила и уточнила:

– Меня там не будет, а ты сходи, отец все-таки.

Горка слушал ее и ничего не соображал, все было как в вате или как под водой: гугукает в ушах, шипит, а что – не разобрать. Но он понял, кого мать имела в виду, сказав об «этих», – его родню по отцу, дядю Васю с женой, бабой Лушей, и их сыновей. Идти к ним Горке совсем не хотелось, он там ни с кем не дружил, кроме брата Семки: мать так поставила дело, что они все