Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

– Ты что? – спросил Горку Гусман, когда тетка ушла. – а топить чем будете?

Но Горку уже понесло – хмель при виде денег ударил в голову еще сильнее, и он провозгласил:

– Идем в чипок! Добавим, я угощаю.

Равиль с Гусманом переглянулись, но Равиля тоже уже тянуло на подвиги, и под вздохи Гусмана они пошли в продмаг. Почувствовав себя крезом, Горка гордо отказался от рислинга и портвейна и затребовал винный набор в цветастой, перевязанной шелковой лентой картонной коробке. За девять пятьдесят.

В наборе оказались бутылка ликера «Шартрез», клюквенная настойка и «мерзавчик» коньяка. Они раскупорили бутылки, попробовали одного, второго… напитки показались так себе, переслащенными, да и ощущение, что было сделано что-то не то, явилось вместе с похмельем, так что пирушка завяла, и вскоре Гусман с Равилем ушли, а Горка, кое-как прибравшись, улегся проспаться – до возвращения матери со смены.

Тетка с полуторкой явилась ни свет ни заря, и тут Горка очень ясно вспомнил, что мать была фронтовичкой. Не сразу, но, сообразив, в чем дело, она выразила свою позицию в нескольких энергичных предложениях (настолько ярких, что у Горки глаза полезли на лоб), выдернула из ридикюля купюру, сунула тетке чуть не в лицо и выпроводила ее.

Горка сидел на кухне как побитый. Мать вошла, посмотрела на него, спросила командным голосом:

– Где деньги?

Горка выгреб из карманов бумажки и мелочь, мать глянула на них, спросила тем же тоном:

– А остальное?

Горка виновато кивнул на коробку в буфете. Мать открыла ее, покивала головой, поставила на место и, обернувшись к сыну, сообщила:

– Весь в отца! Идиот.

В тот день они не разговаривали, мать даже обед Горке не разогрела перед уходом на работу. Горке было ужасно муторно, он хотел повиниться, пообещать, что вернет потраченное, – да как? И потом, он же понимал, что дело было не только в деньгах, а вот в том, что он повел себя как глупый капризный ребенок.

А пару дней спустя в Бугульму привезли двухсерийный французский фильм «Три мушкетера», и городским властям взбрело показать его в летнем кинотеатре, обе серии сразу. Затея обернулась настоящими беспорядками: набежавшая публика, наплевав на кассы, повалила ограждающий штакетник, тополя вокруг оказались мгновенно усыпаны пацанвой, кто-то попа́дал, когда милиция принялась шугать безбилетников, поломался, пришлось вызывать «скорую», бабы голосили, милиция свистела, а на экране красиво скакали, дрались, изящно ухаживали за дамами настоящие французы, гремела бравурная музыка и рекой лилось бургундское.

Горка, потерявший в толкучке из виду друзей, озирался, глядя то на экран, то на толпу, то на пацанов на деревьях, и вдруг что-то в нем переклинило, – он вспомнил лагерь, слезы Эли и понял, что мушкетерская часть его жизни закончена. Вообще. Насрать на нее.

Карибский кризис переходного возраста

Осенью 62-го года Горку настиг Карибский кризис.

Он начался с того, что однажды вечером мать сообщила, что отныне он должен по утрам ходить к открытию продмага за молоком и хлебом. «Не каждый день, – утешила, – а только когда я в первую смену, а так я сама». Горка удивился, разумеется: что за нужда, можно и после школы купить, но мать, вздохнув, пояснила, что теперь не то что после школы, а даже через два часа после открытия магазина ни молока, ни хлеба уже не достать, «все разбирают». Она оказалась права: с семи утра у продмага выстраивались в очередь такие же, как Горка, подростки и пенсионеры (остальные-то работали), и те, кто приходил к восьми, нередко оставались ни с чем; пару раз и Горка тоже.

Эта перемена потрясла Горку, он не мог взять в толк, что́ вдруг случилось, что элементарные продукты оказались дефицитом, – война, что ли? Это он так хотел обострить, но оказался недалек от истины – о войне стали писать в газетах и рассказывать по радио каждый день.

Так Горка узнал («Правда» продолжала исправно приходить по отцовой годовой подписке), что мировой империализм во главе с США вознамерился уничтожить свободолюбивую Кубу, «Остров Свободы», как ее называли, а могучий Советский Союз никак не мог допустить этого, и империалисты принялись окружать Родину военными базами, нацеливать ракеты на Москву, грозя ввергнуть человечество в пучину термоядерной катастрофы (эти чеканные формулировки Горка читал с восторгом и содроганием), а раз так, надо еще крепче сплотиться вокруг партии и правительства и всеми силами крепить обороноспособность первого в мире государства рабочих и крестьян.

Поразмыслив, Горка начал было выстраивать логическую цепочку: империалисты озверели – нужна обороноспособность – на нее нужны деньги, и вот поэтому… И тут цепочка дала сбой: ну, как так – мы в космос летаем, у нас просторы и долины, реки и моря; молоко-то при чем тут, коровы доиться, что ли, перестали? Горка разозлился – в основном на себя, что недодумал, но немножко и на партию с правительством: что-то они недоглядели, получалось.

Не он один так думал, конечно, – раздражение нарастало и быстро стало всеобщим, но вот Бугульма: люди гремели в очередях пустыми бидонами, костерили куркулей (говорили, что хлеба стало не хватать потому, что им, дешевым в сравнении с комбикормами, стали кормить скотину), материли «дорогого Никиту Сергеевича» и… день за днем вставали в те же очереди, искали, как разжиться необходимым по знакомству («по блату»), водки, может, побольше стали пить, да и только. Со временем Горка стал думать, что Эле все-таки что-то наврали насчет Новочеркасской забастовки и расстрела.

А однажды Горка понял, как легко раздражение может перерасти в страх; он его увидел в глазах матери. Это было в конце октября, – уже гремела из всех репродукторов маршевая «Куба – любовь моя! Остров зари багровой» («багровой» Горку смущало, – что-то в этом чувствовалось гнетущее), один за другим проходили на заводах митинги единения, принимались решительные резолюции, и вдруг по радио сообщили – Горка с матерью ужинали как раз, – что правительство приняло решение отменить увольнение в запас из армии и привести войска в повышенную боевую готовность.

– Это… – сказала мать, подбирая следующее слово, – это… – И закончила с тихим отчаянием, – чертовы американцы! Не дадут они нам жизни!

Точно теми же словами сказала, как когда рассказывала о своем голодном детстве: «чертовы американцы».

А потом все как-то успокоилось, «Карибский кризис», как это стали называть, рассосался, и Горка на этой волне облегчения вдруг почувствовал симпатию к американскому президенту Кеннеди. Именно к нему, не к Хрущеву. Может быть, потому, что догадывался, что