Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

– Это, вообще, англичанин какой-то написал или американец, не знаю точно – Кини, Кизи, типа того, а люди старались, переводили. Самиздат, слышал про такое?

Горка слышал краем уха, но точно не знал, и еще через неделю Наиль, войдя во вкус просветителя, принес ему аж три стопки машинописных листов со слепым шрифтом – «Доктор Живаго». Наиль был профессионалом широкого профиля.

Горка принялся за чтение с опаской, украдкой от матери, но в этой рукописи не было ничего и близко похожего на трактат то ли Кизи, то ли Кини; автор с ботанической фамилией Пастернак рассказывал историю мальчика из богатой семьи, который вырос в конце концов, но так и остался мальчиком. Горка взялся раз – отложил, подступился снова – опять отложил: душевные страдания героя, его постоянные метания, вдруг откуда-то появлявшиеся и так же вдруг исчезавшие женщины, которых Живаго (что за странные фамилии – Живаго, Пастернак…) то ли любил, то ли жалел (и они его – тоже), не трогали Горку, все эти мельтешения казались придуманными куда больше, чем истории Дюма или Жюля Верна, – Горка плюнул и решил, что с него хватит. Хотя в романе были стихи, и одно Горку зацепило – про свечу на столе. Это он представил легко – свечи часто горели на столе в их стойле, пока Горка рос. И так же легко – неожиданно для себя – он прочитал, то есть понял, про скрещенье рук, скрещенье ног: это было сексуально, это перекликалось с трактатом про «корольков» и «сиповок»… и это заставило задуматься. О плотском, о животном, в котором и через которое прорастает что-то большее – волнение души и судьба. Чуть позже Горка подумал, что поэт и «скрещенье», а не «сплетенье», например, сказал не просто так.

Грязь

В этот день, дело было в начале ноября, Горка живьем увидел артиста Коренева, Ихтиандра. В Бугульме, на улице Герцена, в районе коттеджной застройки нефтяников. Около двух пополудни.

Горка как раз бежал домой от Равиля, укрываясь отцовой брезентовой накидкой от секущего холодного дождя, а они шли навстречу – три парня. Точнее, шли двое, а третий волочился между ними, обвисая на их плечах, и мычал. Он был в дупель пьян, и он был вылитый Коренев – такая же прическа, такое же тонкое, с угадывающейся порочностью, лицо, только глаз не было видно, они у него не открывались. Эта невесть откуда взявшаяся троица протащилась мимо остолбеневшего Горки и скрылась за углом. Ливень усиливался, по тротуару потоком текла грязь, на улице не было ни души. Горка стоял и раздумывал: может, это и вправду был знаменитый артист? Пьян – ладно, это не диво, но наряд… Он был в белоснежной манишке и при галстуке-бабочке! Среди белого дня, на улице, в грязюку!

Мать, выслушав Горкин рассказ, пожала плечами: может, и Коренев был, – приехал на гастроли, напоили человека. И, посмотрев на сына внимательнее, спросила:

– А что ты так зашелся на бабочке с манишкой, в театре не видел, что ли? – И тут же засмеялась. – хотя да, тут другой театр у них получился.

Эпизод был заигран, что называется, хотя Горка и вспоминал про видение, когда Равилька, после стаканчика «Рымницкого», принимался с энтузиазмом горланить «нам бы, нам бы всем на дно, там бы, там бы пить вино» (они по-прежнему собирались в стойле время от времени выпить и поиграть в картишки), но на мать его рассказ произвел вполне практическое воздействие. Неделю спустя она принесла с работы с небольшой сверток и, положив его на стол, сказала:

– Это тебе, чтобы не завидовал. Открывай.

В свертке были белоснежная шелковая рубашка и галстук-бабочка иссиня-черного цвета.

Горка воззрился на мать:

– Что это, зачем?!

– Ну как же, – сказала мать, – как же, сынок, ты же хочешь быть таким… – она запнулась, – как они. Ты же тоже артист у меня.

– Куда я это надену?! – с отчаянием вскричал Горка. – Меня же засмеют!

– А ты поставь себя так, чтобы не засмеяли, – решительно, даже резко возразила мать.

Горка посмотрел на нее, пробормотал «спасибо» и запихнул подарок на свою полку в шифоньере.

Он должен был бы растрогаться, он же видел – по крою рубашки, по строчке на «бабочке», – что это не покупное, что это мать своими руками сшила, но он не растрогался, а расстроился: мать будто приткнула ему за что-то. Да не «будто» на самом деле, он знал за что.

Проблема у них была в том, что после отъезда отца Горка стал вести себя как трутень. Или как тунеядец, о них много говорили в последнее время и даже выпустили против них специальный закон. Горка был несовершеннолетний и не подпадал, конечно, посадить его не могли, но матери от этого было не легче: он то и дело приставал к ней с просьбами. Например, заявил, что ему нужен взрослый велик, «Орленок» стал мал. Мать посчитала в уме, они пошли в «Спорткульттовары» покупать. Мужских великов, с прямой рамой, не было, были только дамские, с рамой дугой, но Горке приспичило, он настоял, и мать купила. Хотя дамский велик стоил почему-то на целых десять рублей дороже мужского, который «вот-вот должны подвезти», как заверил продавец, – пятьдесят пять рублей. Это при том, что мать получала в своем швейном цеху семьдесят рублей в месяц. Правда, Горка этого не знал, не поинтересовался как-то, а мать ему не сказала.

Потом Горка спохватился, что ему становятся малы коньки, с показательным трудом втиснул ноги в ботинки, поцокал перед матерью, – видишь, сказал, на носках бугры оттого, что пальцы подгибаю, а как кататься?

– А как саночки возить? – сказала в ответ мать, Горка не понял, и она пояснила: – Сколько стоят?

– Рублей двенадцать, по-моему, – засомневался Горка.

Мать полезла в кошелек, покопалась там, дала деньги.

И так всегда, – о новых штанах ли заходило дело или о деньгах на книжки/кино/мороженое, – мать сжимала губы, ковырялась в кошельке (а иногда в шкатулке) и доставала деньги.

Это походило на какое-то соревнование – кто пересилит, кто сдастся; мать поклялась себе, что Горка не будет нуждаться после ее развода, а Горка допекал ее, словно задался целью доказать, что без отца хуже, что вот-вот, и все рухнет у них. Он словно мстил ей за то, что она пренебрегла отцом, вытурила его, как только он стал пенсионером и старым. Хотя ведь можно было рассудить, что это отец бросил ее