Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Э… Батенька, погодите…

Гость не унимался.

– Голубчик…

Тщётно.

– Дружочек…

Когда порядком надоело словоблудие посетителя, профессор гаркнул, как капрал в казарме:

– Снять штаны!

– Пардон! Я смущён…

– Ложный стыд.

– Нельзя ли поскорее покончить.

– Вам нужно быстро или хорошо?

После осмотра пациента, пока тот натягивал брюки на кальсоны без гульфика, профессор выписывал мазь по рецепту.

– Получите в провизорской. Будете применять согласно сигнатуре. Пока слабая форма. Если обострится, сразу ко мне.

– Скажите, а как повлиять, так сказать…зуд, неловкость…

– Меньше острого, меньше алкоголя, меньше табаку. Больше движений, моцион, променад. Снижать вес. Избегать запоров, последите за дефикацией…и…э…ну уж даже не знаю, как выразиться…сношения…

– Я понял Вас. Уменьшить.

– Не столько уменьшить, сколько…

– Профессор…

– Вот-вот, товарищ. Нравы. Пока ничего страшного. Начальная стадия. Но! Если ешё… тогда придётся вправлять выпадение.

– Напрасно Вы, доктор. Как Вы могли подумать.

– Как мог, так и подумал.

– Гонорар.

– Оставьте там.

Профессор указал рукой на секретер.

Через три минуты чесучовый костюм, белые лаковые штиблеты, полудоха и барашковая каскетка покинули профессорскую квартиру. Эскулап тщательно мыл руки и сетовал, что почти за тридцать лет стажа так и не научился брезговать, как Феня говорит – гребовать, некоторыми, нет, не болезнями, а типами. В прихожей снова раздался звонок.

– Ккажется, от нас вышел ппосетитель. Тты стал принимать на дому? – Костик обнял отца.

– Да, пациент по протекции. Проходите, накормлю оладьями.

– Пожалуй, не откажемся. С холода особый аппетит, – Лавр улыбался, поклонившись Леонтию Петровичу.

– Ппочему не в лазарете? Ччто-то серьёзное?

– Заурядный почечуй. Проходите, самовар поставлю.

Профессор направился в кухню.

– Котька, ты узнал его?

– Ккого? Ппациента?

– Ну да.

– Ннет.

– Ну, правда, в таком наряде его признать трудно.

– Чего ттемнишь?

– Первый раз вижу его без рясы.

– Дда, кто он?!

– Руденский.

12

«Щепотница»

Снег лёг.

Снег плотно лёг на землю.

Снег лёг на сырую землю, стало быть, надолго, навеки, навсегда. Зима есть праздник обновления. Зима есть вечность, закат жизни. «Зима хощет быти». Город умолк, укутался, разбух. Снег слепил, очищал, оскоплял. Снег разъединял, сгоняя людей с улиц. Снег загонял людей в укрытие, удерживая у печей.

В доме Лантратовых пока сносно сохранялось тепло.

Липа ходила по комнатам в овечьих чунях и безрукавке поверх плотной сорочки. Вита надевала шерстяную кофту цвета морской волны, необычайно идущую её русым косам. Лавр дома не мёрз; сам себе стирал и утюжил сорочки. А на дворе расчищал и прокладывал дорожки к саду в одном лишь своём шотландском свитере. Рубил на чурочки доски и корни деревьев, полученные по наряду от института Виты, пытаясь разгадать, что же сломали. Заходил с воздуха разгорячённым, оживлённым радостью простого труда. Таскал чурки к кухонной печи, складывая штабелями вдоль стенки. Свитер, намокший жаром тела и снегом, сушили потом на железной печке в ванной комнате. Вместе с выздоровевшим Даром озаботились утеплением оконных рам. В сарае отыскали мох из старых запасов. Замшили три окна зала, окно кабинета, окно спальни Виты и, шестым, окно кухни, выходящее на террасу. Окна девичьей, теперешней Липиной, и бывшей детской, какую нынче занимал Дар, смотрели на внутреннюю веранду, полную свежего воздуха, но всё же не уличного холода. Одна лишь библиотека – проходная – не имела окон. Работа шла споро и весело. Липа оглядывая сделанное, любопытничая, нахваливала обоих: «рукастыя». Не удалось лишь вставить рамы на крыльце флигеля, замазки теперь нельзя достать. И рамы так и оставались, прислоненными к балясинам, с тех пор, как их выставили без хозяев. Может, украсть пытались? Крылечко флигеля вьюга заметала каждую ночь. С утра Лавр разметал занос с дощатого пола, ночью вьюга снова покрывала крыльцо в цвет двора и сада. Липа опасалась – «упрут рамы-то» – но и она не извернулась добыть замазки на базаре.

Дара обмундировали из прежнего, лантратовского, добротного. Лавр разобрал своё платье и отцово. Отцово по размеру подошло точнее, Лаврушкино брату-молочнику велико в росте. Окрепнув, Дар стал выбираться на воздух, смеялся: «Воскресили Лазаря». Выходил сперва на двор, потом, не таясь, принялся ходить на службы в церкву, на базар с Липой, в сапожную мастерскую к Шмидтам, в типографию Вашутина, захаживал и на кладбище, в домик Буфетовых. Будним днём решил наведаться к односельчанам, выкапывавшим траншеи для артели «Строй радио». После собрался к Колчину на водокачку с запиской от Лавра. Тем же разом побывал и в трудовой школе приюта. Вита упоминала, в слесарные мастерские требуется помощник мастера. Но теперь, в сильные снегопады, Дар снова сидел дома, помогал по хозяйству. Вёл с Липой долгие разговоры. Липа что-то под зиму загрустила, иногда непривычно долго молчала. Теперь слушала Дара, начищая картофель на похлёбку, нехотя отвечая.

– День воскресный. Матушка, поди, с заутрени вернулась. Чистое зальдилось, должно. А наши где?

– И наши на заутрени.

– А ты чего мушесонная?

– Так…

– Вдвоём, значит. Где брат взял её?

– Кого?

– Вивею?

– Давно знал, с детства.

– Враки. Не было её тада тута. Красивая… С ученьем в голове. Но упряма больно, особо в морали. Наслушался. И смотрит прокурором царским. Под её взглядом соглашаюсь: положу-положу на место. Потом очнусь, а чего это я? И не брал ничего.

– Ложки?

– Ну, может, и ложки. Так я, для примеру. Вот присматриваюсь я к городу, гляжу, что тут делается. И делюся надвое, как полешко под топором. Душа моя не принимает их пути, красных-то. А ум колеблется: щепы не настругать, не расколов чурки. Вот говорят, за справедливость оне, и я верю, много несправедливого прежде было. Но зачем же Андрейку Конова так? Всю семью их, всё село наше на дыбы зачем?

Липа, закончив с картохой, принималась за брюкву.

– Вот «Макарий» всё бьёт. А ведь нынче старорежимный бой в запрете. Прижим идёт. Повсеместно. Чё братка азартничает? Подбил бы кожей или подвязал бы маятник тряпицей, закрыл бы глотку.

Тут Липа воздуху набирает, готовая выдать возмущение от каверзны энтой тикающей. Но Дар ответов не ждёт.

– Чтобы новое принять, старое разбить надо. Не так? Выместить из себя. И я всё готов выместить. Веру мне оставьте. Так оне же насмехаться: немоляки, некрестяки.

Липа, покончив с брюквой, принимается чистить лук-репку.

– Теперь частным образом гробов не заказать, услуги власть прибрала. И у покойников – протекция да очередь.

Липа сливала горячую воду из самовара в пятилитровую кастрюлю.

– Гляди, а наши вот работают в совучреждениях. И братка служит, и Колчин его, и Вита. Притерпелись? Значит, можно всё-таки с теми, с большаками-то? А мне говорит, намешано у тя в голове…