Смерть на Босфоре - Михаил Александрович Орлов

замутило, и он слегка позеленел, но старался не показывать этого. Тем не менее, и взрослым оставаться в городе было невыносимо, и Дмитрий Иванович повернул к воротам. По пути он мысленно просил Господа простить его за то, что не уберег столицу. Кто тут виновен: роковое стечение обстоятельств, хитрость ордынцев или что-то другое, сказать нельзя, а ведь сколько народу полегло и сколько уведено в полон…

Покинув Кремль, князь подозвал к себе Чурилова и велел незамедлительно начать предавать земле убиенных, посулив платить по рублю за восемьдесят похороненных. Щедро. Деньги не малые! Хоронили те немногие, кто уцелел в окрестных лесах и теперь обитал по ямам да погребам. Они, конечно, несколько преувеличили свои труды, дабы заработать на этом скорбном деле, но что с того…

Предание земле мертвых заняло более недели, и Дмитрий Иванович издержал на то триста рублей серебром. Если судить по заплаченной сумме, погребли около двадцати четырех тысяч.

31

Митрополит не торопился в Москву, и у великого князя возникло подозрение относительно его. Последнее время Дмитрию Ивановичу везде мерещилась измена. Во-первых, почему Киприан бежал именно в Тверь, а во-вторых, не он ли присоветовал Михаилу Александровичу отправиться в Сарай-Берке?

С тех пор как Дмитрию Ивановичу сообщили о падении его столицы, им овладело беспокойство, которое постепенно переросло в некое подобие душевного расстройства, ум заходил за разум. Все выглядело слишком зыбко, запутанно и неопределенно. Смутное стояло время, горькое, в головах творилось невообразимое. Ища в Боге опору, часто с усердием молились, расшибая лбы и натирая мозоли на коленях, которые потом превращались в язвы.

Перенос при дедушке Калите митрополичьего двора в Москву в немалой степени способствовал возвышению княжества. Лишиться архипастыря и поддержки церкви было недопустимо, и Дмитрий Иванович отправил в Тверь бояр Семена Тимофеевича Вельяминова и Михаила Морозова.

Те удивили Киприана своими настойчивыми просьбами о скорейшем возвращении. За последние полтора года он неоднократно покидал Москву, но это никого не заботило, а тут… Упорствовать, впрочем, не стал, уступил. В день священномучеников Дионисия Ареопагита и Рустика, то есть 3 октября, простившись с княгиней Евдокией Константиновной и епископом Евфимием Висленем, Киприан покинул Тверь.

Пока за ним ездили, в Москву прибыли послы от греков. Их речи и письмо патриарха переводил Васька Кустов, которого по возвращении из Царьграда били кнутом, но после гибели во время нашествия двух княжеских толмачей взяли ко двору.

Нил просил избавить Пимена от «телесных бедствий» и отвергнуть Киприана как нарушителя воли священного Синода. Его письмо было составлено в византийском стиле, длинно и витиевато, но в конце, не надеясь на понятливость русских, патриарх изъяснился прямо: «Митрополит Пимен носит в себе образ Божий и послан на Великую Русь от моего имени. Окажи ему сыновнюю любовь и воздай почести, подобающие его сану. Честь, воздаваемая ему, переходит на нашу мать православную церковь, а через нее на Всевышнего. Поостерегись же, государь, смирись и не гневи Господа!»

Послание составлялось до нашествия Тохтамыша, тем не менее предвещало случившееся, слова Нила казались вещими. Более того, патриарх предостерегал от дальнейших непродуманных шагов. Князь заколебался. Почувствовав это, греки еще более насели:

– Взгляни, государь, на пепелище вокруг. Разве тебе этого мало? Возомнил себя небожителем, и вот… Прими законного митрополита, а то еще хуже приключится…

«Может, и правда маху дал с Киприаном? С виду он – тихий и богомольный, а что у него на уме, не разберешь. Говорит гладко, точно по писанному, только искренне ли? Ведь когда-то он проклял меня, а я по своей доброте простил его. Так или иначе, но когда будущее зыбко и тревожно, ссориться с патриархом не с руки… Вот ведь какой узел завязался, не распутать, разве что разрубить…» – думал Дмитрий Иванович.

Поддержка вселенской церкви ныне требовалась как никогда. Он уступил и отрядил гонца в Чухлому с наказом отпустить раба божьего Пимена. Сперва хотел даже призвать его к себе, но раздумал – всему свое время. Оставался не урегулирован вопрос с Киприаном.

Ссыльный митрополит Киевский и Великой Руси Пимен сидел вечером у своей кельи на завалинке, взирал на темные низкие тучи, плывущие над головой, и думал о смерти, а может, даже призывал ее. После разговора с московским государем о долгах посольства он потерял всякую надежду на освобождение, понимая, что за такие деньжищи князь готов на многое.

Неожиданно застучали в ворота. Монастырский привратник отправился отворять. Кто бы это мог быть в такую пору? Оказалось, сам наместник пожаловал. Подъехав и не слезая с коня, Уваров объявил княжью волю. Пимен ушам своим не поверил, до того удивительным показалось услышанное.

«Хорошо бы теперь вымолить прощение у Киприана, чтобы вернуться в Успенскую Горицкую обитель», – уже ночью, ворочаясь с боку на бок, возмечтал Пимен, тем более, что его не лишали ни архимандричьего креста, ни сана.

Считая гордыню, как и скромность, злейшими врагами человека, желающего чего-либо достичь в жизни, он собрался в Тверь, где, как говорили, находился Киприан. Пимен не страшился унизиться – с него не убудет, но не хотел потерпеть неудачи…

Лошадь Уваров ему не дал, поскольку указаний на то не имел. До Ярославля дотащился с крестьянским обозом и там упросил купеческого старшину взять его с собой до Твери, обещая исполнять за это любую работу. Вверх по Волге шли медленно, останавливаясь чуть не у каждого прибрежного села и приторговывая. С безденежных селян брали «мягкой рухлядью» с немалой выгодой для себя.

Оставим теперь Пимена и перенесемся в Москву, где Дмитрий Иванович на исповеди открыл своему духовнику Феодору, что собирается сменить митрополита. Тайна исповеди священна, но соблюдается порой лишь постольку поскольку, а посему Феодор сообщил обо всем своему дяде, и Сергий Радонежский засобирался в дорогу. Обычно он путешествовал пешком, но на сей раз взобрался на монастырскую клячу, словно в насмешку названную Резвухой, которая когда-то, верно, соответствовала этой кличке, но годы взяли свое…

Тем временем Киприан приближался к Москве, не подозревая, что над его головой сгустились тучи. На сей раз его никто не встречал, не слышалось и колокольного звона. Да и откуда ему взяться, коли не осталось ни одной звонницы – все до единой обратились в прах, а колокола побились при падении или растрескались в огне пожарища… На том месте, где прежде стоял город, не нашлось ни одной избы. Только-только закончили возведение княжеского терема, до завершения которого остальным рубить дома не дозволялось.

Киприан разбил шатер на Кучковом поле, но не успел обустроиться, как примчался посыльный в заломленном набекрень красном колпаке и позвал