Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

таинственной глубине жизни. В конце концов их создает Провидение, и уж конечно конституция Конвента или Директории не имели к нему никакого отношения. Эти конституции годятся для всех народов и государств от Китая до Женевы, то есть не годятся ни для кого.

Жозеф де Местр[471]

«Импровизированная» республика

В отличие от Польши, Югославии, Румынии, Испании, Португалии, Латвии, Литвы, Эстонии, а также Италии, в которых демократия почти сразу отступила, в Германии она, казалось, первоначально уверенно приняла новый имидж. Этому способствовали прусская традиция правового государства, парламентские традиции и парламентский конституционный контроль за монархией, всеобщее равное и тайное избирательное право, утвердившееся в Германии раньше, чем в других европейских странах, поголовная грамотность населения (достигнутая к 1914 г. – Германия сделала это первой в мире), высокая степень экономического развития страны. Все это ставило Германию в более благоприятное положение в отношении будущего демократических институтов, чем страны Восточной и Юго-Восточной Европы. Тем не менее немецкие мифы демократии, восходящие к 1848 г., немецкому идеализму, гуманистической традиции, были недостаточно устойчивы, чтобы противостоять напору чуждых республике сил: в Германии в Веймарскую республику не удалось создать единой и доминирующей гражданской политической культуры. Ведущим фрагментом немецкой политической культуры продолжала оставаться правая консервативная традиция, чему способствовали и политические структуры Веймарской республики, и политические обстоятельства и общественная атмосфера в стране. Поэтому истинным кредо всей антидемократической публицистики в период Веймарской республики было убеждение, что Конституция Веймарской республики немецкому народу не подходит, а сама республика – это «несчастный случай в истории немецкой государственности»[472] – как писал один из правых активистов.

Это суждение подтверждалось тем, что неудачей обернулась попытка ввести в Веймарскую республику общенациональный праздник – День Конституции; рабочие продолжали отмечать 1 мая, консервативно настроенные немцы – день создания второй империи – 18 января.

Республиканские власти за весь период существования Веймарской республики ограничились за весь период существования этого образования созданием единственного мемориала – «Новой вахты» на Унтер-ден-Линден и вовсе отказались от практики присуждения каких-либо государственных наград. Это, однако, привело к «дефициту символики», что было эффективно использовано нацистской пропагандой для нападок на «антинациональную» сущность Веймарской республики.

Проект Веймарской конституции, хотя и претерпел некоторые изменения в конституционном комитете Национального собрания, но его основная мысль о создании парламентского, либерально-демократического государства осталась нетронутой. Либерально-демократическое большинство Национального собрания (общего числа депутатов) проголосовало за новую конституцию, что давало некоторую надежду на прозападную ориентацию Германии в будущем, но Версальский мир многое изменил. По формальным признакам Веймарская конституция, подписанная Фридрихом Эбертом 11 августа 1919 г. (этот день отмечался в качестве главного национального праздника Веймарской республики), являлась одной из самых демократических конституций мира: демократические избирательные права, неограниченная свобода коалиций, политические свободы и так далее. Эрнст Трельч в 1919 г. записал в своем дневнике: «За ночь мы стали самой радикальной демократией Европы»[473]. Это замечание знаменитого немецкого философа следует признать безусловно справедливым – по формальным признакам Веймарская конституция была одной из самых демократических в истории парламентаризма.

Создатели Веймарской конституции стремились заменить старое авторитарное государство «научно сконструированной» демократией. Армия, чиновники высших рангов относились к республике враждебно. Судьи наглядно демонстрировали свои политические взгляды, снисходительно относясь к многочисленным политическим преступлениям правых и сурово наказывая немногочисленные преступления левых[474]. Так, например, во время Капповского путча генерал Сект отказался защищать правительство, заявив, что «рейхсвер не будет стрелять в рейхсвер», и правительство Эберта вынуждено было позорно бежать на юг. Во время путча в Берлине некоторые гражданские службы продолжали функционировать, а другие отказались повиноваться новому правительству, банки прекратили работать, промышленность остановилась. Капп быстро сообразил, что руководить страной в таких условиях не сможет и «вышел в отставку», отведя войска из столицы. После этого слабость социал-демократов стала очевидной – они даже не пытались отправить в отставку военное руководство, чиновники, оказавшие поддержку Каппу, остались на своих местах. Сам путч был характеризован как «нелепая авантюра», что, впрочем, соответствовало истине. Почему же высшие военные не поддержали Каппа? По всей видимости республика им нужна была для переговоров с Францией, которая была сильнее и в 1920, 1921 и 1923 гг. оккупировала части Германии. Военный переворот мог стать сигналом к началу интервенции[475]…

Путч был не только «нелепой авантюрой», но и анахронизмом в силу изменившейся роли насилия в политике. В отношении уместности насилия в период Веймарской республики гейдельбергский профессор и интеллектуал социал-демократ Эмиль Ледерер писал в 1921 г.: «Парадоксы и нелепости современности не были таковыми в прошлом. Прежде всего это относится к насилию, которое вторглось в настоящее из прошлого. Насилие было верной формой политической борьбы за передел влияния в обществе в феодальную и раннекапиталистическую эпоху. Ныне – насилие – анахронизм»[476]. Эти слова о времени после Ноябрьской революции в Германии совершенно справедливы – насилие ввиду Веймарской конституции, создавшей условия для демократической политической борьбы, стало анахронизмом. Но немцы не смогли использовать этот шанс – только что закончилась большая война и люди совершенно утеряли ориентиры ценности человеческой жизни, права, легальности – на войне ведь все было просто…

Веймарская конституция была составлена, кажется, по принципу подражания: выборы президента народом, как в США, ничем не ограниченный вотум недоверия парламента, как в Англии (с тем отличием, что в Германии не было исторически сложившейся английской двухпартийной системы), имели место элементы плебисцитарной демократии, что более присуще Франции[477]. Единственное наследие авторитарного прошлого – чрезвычайные полномочия президента в соответствии со статьей 48 Конституции, законодатели в 1919 г. хотели направить на защиту республики, но на поверку оказалось, что задуманная как система безопасности эта статья оказалась разрушительной силой. Предназначенная быть инструментом сохранения, консервации, эта статья стала оружием реакции. Макс Вебер справедливо писал, что жизнеспособность Веймарской республики зависит от того, насколько консервативной она сможет быть…

Конституция 1919 г. имела не столько изъяны, сколько отсутствие учета национальной специфики: в самом деле, у кого повернется язык назвать изъяном пропорциональную систему формирования представительных органов. Сама по себе она ни плоха, ни хороша, скорее хороша, так как кажется более справедливой. Но в условиях ничем не ограниченного, не сдерживаемого демократической традицией (почти отсутствующей) плюрализма различных групп и партий в послевоенной Германии (в 1930 г. в выборах принимало участие 37 партий[478]), пропорциональная система стала почти непреодолимым барьером на пути образования правительственного большинства, с одной стороны, и предоставило полную свободу для распространения национальных мифов, с другой стороны. В условиях исторически сложившейся двухпартийной системы, как в США, безразлично, пропорциональная или мажоритарная система будет иметь место,