Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

Первой мировой войны западный мир, несмотря на его желание, не мог вернуться к нормальному состоянию, в котором он находился до войны. Упорные попытки возвращения к старому на самом деле свидетельствовали лишь о недостаточном понимании того, как война изменила функционирование мировой экономики. Вместо проведения в жизнь международных финансовых инициатив, направленных на выход их создавшегося положения, каждое государство стремилось оживить принятую до войны практику, подобно тому, как Англия пыталась к золотому стандарту платежеспособности национальной валюты и к сбалансированному бюджету[495]. Вследствие исключительной сложности истинные причины депрессии до сих пор остаются предметом споров специалистов.

В Германии проявление мирового кризиса напрямую было связано с поражением в войне. После нескольких лет гиперинфляции, повлекшей самое крупное в мировой истории обесценивание денег, немецкое правительство задалось целью сохранить платежеспособность национальной валюты любой ценой, независимо от уровня безработицы.

Привлекая займы из США, немцы не только финансировали модернизацию промышленности, но и использовали их для выплаты репараций. Займы предоставлялись с условием быстрого отзыва капиталов и когда к этому прибегла немецкая экономика, и без того пострадавшая от сокращения мирового рынка, оказалась перед угрозой стать совсем неуправляемой. В 1932 г. в Германии безработица была самой высокой – 30 %.

Последствия уменьшения экспорта американского капитала, начавшееся в 1930 г., и введение запретительных тарифов с целью ограничения продажи в США европейских товаров оказались непреодолимы для остальных стран мира.

Депрессия, вопреки первоначальным ожиданиям, оказалась вовсе не кратковременным упадком – за неудачным периодом 1929–1930 гг. последовал жуткий 1931 г., а после того, как и 1932 г. практически не принес облегчения, надежды на то, что положение исправится, рухнули окончательно. Практически всемирная депрессия продолжалась до начала Второй мировой войны, которая в корне изменила характер экономической деятельности и заставила безработных включиться в работу военной машины. Столь продолжительный и глубокий спад представлял собой нечто невиданное, правительства пребывали в растерянности[496]…

Роль партийных «эгоизмов» в Веймарскую республику

В таких внешне совершенно неблагоприятных условиях для Веймарской республики силы сопротивления первой немецкой демократии были оттеснены лишь на время – старые антизападные настроения, обусловленные войной и кайзеровской имперской традицией, вскоре чрезвычайно оживились. Весьма точно высказался в этом отношении Фридрих Мейнеке: «Когда в 1919 г. нужно было избирать Веймарское Национальное собрание, то значительная часть буржуазии, напуганная большевизмом, последовала за теми партиями, которые стремились к установлению республики, но когда они вновь почувствовали себя в безопасности, у них начало расти желание вернуться в старые времена… Наши старые буржуазные слои, сердцем бывшие на стороне монархии, в час опасности поставили политический резон выше сердца»[497]. И в последующий период Веймарской республики верхние слои немецкого общества были настроены крайне эгоистично: вместо того, чтобы строить мосты национального согласия, они разрушали их в пользу собственных политических утопий и ради собственной выгоды. Трудно сказать, насколько это справедливо, но английский публицист А. Торнтон писал об английском верхнем слое обратное: «Во всех либеральных движениях Великобритании наблюдается одна черта – члены привилегированных слоев стремятся либо к устранению собственных привилегий, либо к распространению этих привилегий на всех»[498]. Во всяком случае, англичане в создании гражданского общества опередили континентальную Европу.

Врожденный консерватизм немецкого протестантизма не умерился и после в 1919 г. Веймарской республики. Духовенство, давно привыкшее считать магнатов своими номинальными лидерами, с трудом приняло режим, в котором социал-демократическая и католическая партии играли столь значительную роль, и либо упорно придерживались монархических взглядов (в 1920 г. Синод прусской евангелической церкви послал экскайзеру Вильгельму благодарственный адрес за его заслуги перед нацией), либо оказывало поддержку националистическим и антиреспубликанским силам[499].

Несмотря на то, что католическая церковь в 1918 г. добилась независимости, освободившись от препон, которые ограждали ее деятельность в протестантской стране, несмотря на то что католические профсоюзы и крестьяне католического юго-запада Германии выступили в поддержку республики, католический патронат Рейна и Силезии и иные католические иерархи, как мюнхенский кардинал Фаульхабер, стали в открытую оппозицию Веймарской республике. Именно активисты партии Центра монсеньер Людвиг Каас и Франц фон Папен оказали решающую помощь Гитлеру в его стремлении к власти, а 23 марта 1933 г. именно голоса партии Центра обеспечили в рейхстаге утверждение закона о чрезвычайных полномочиях, который развязал руки Гитлеру[500].

В общественном мнении Веймарской республики утвердилось недовольство существующей политической системой, господством партий. Это недовольство имело под собой серьезную основу, в этом смысле Веймарская республика сослужила плохую службу идее парламентаризма, отвратив от нее большинство немецкого народа, предоставив большой простор для действий тоталитарных партий (НСДАП и КПГ). В рейхстаге имело место жесткое противостояние уже сформировавшихся партийных мнений, абсолютно бесплодное и бесцельное противостояние, а ведь парламент в принципе нацелен на выработку в дискуссии определенной политической линии. Свободное образование политической воли, компромиссы ради ее достижения в парламенте Веймарской республики остались пустым звуком: на деле было упорное противостояние партийных эгоизмов, отстаивание собственных точек зрения. Все это было похоже на действия шофера, который в езде решил руководствоваться не правилами дорожного движения, а личными ощущениями… Каждая из партий вроде бы в самом деле отстаивала народный суверенитет, но делала это так, что рейхстаг становился недееспособным, так как внутри него друг другу противостояли строго дисциплинированные, социально замкнутые партии. Поэтому Веймарская демократия была открыта всякой критике, была весьма благодарным объектом для нее. Всеобщая аполитичность, с одной стороны, идеологизация партий – с другой, и авторитарная патриархальная традиция, с третьей стороны, делали панораму Веймарской республики безотрадной. Пропасть между либерально-демократической идеологией и действительностью застывшего партийного противостояния со временем все более углублялась, превращая первую немецкую республику в нонсенс. Постепенно власть от рейхстага все более уплывала к президенту и государственной бюрократии.

Засилье партий вызывало ожесточенную критику еще по одной важной и деликатной причине: дело в том, что после Ноябрьской революции ранее имевший место строгий «запрет на профессию» для государственных служащих был отменен. Это вызвало настоящий катаклизм в среде привилегированной и замкнутой касты, каковой был прусский чиновничий корпус. После революции прусские чиновники увидели рядом с собой вчерашних профсоюзных или партийных функционеров, которых всегда презирали. Путь умозаключений прусских чиновников был следующий: достаточно быть членом какой-либо партии или иметь в этих партиях протеже – и синекура обеспечена. Прусские государственные служащие (от государственного секретаря до почтальона) всегда чувствовали себя представителями всемогущего и всесильного государства, а не народа, и уж никак не Веймарской республики, которая для них была всего лишь уродливым порождением Версальской системы. Когда это было возможно, все эти люди – высшие государственные чиновники, дипломаты, профессора, судьи – просто саботировали республику. А как же прусская служебная