Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

нервами, а выросшего из крови. Не рационализм, а миф рождает жизнь. Миф – это смысл и содержание нашего времени. Поэтому и происходит вражда между интеллектуализмом и понятием народности. Народность – это вера и развитие, а интеллектуализм – это скептицизм и бесплодие»[512].

Наиболее отчетливо такая философия выражена в творчестве Людвига Клагеса. В его философии, по словам Курта Зонтеймера, «благодаря отказу от разума стал возможен безграничный субъективизм воззрений, о которых уже не следовало дискутировать, так как они по природе своего возникновения не подлежат никакой дискуссии… Рациональный характер науки также был поставлен под вопрос, так как новые методические пути не подлежали проверке и апеллировали не к критическому разуму, а к чувству»[513].

Крупный немецкий публицист Гельмут Плесснер писал о политических последствиях «философии жизни»: «Плоды „философии жизни“ должны были когда-нибудь созреть. Каждая великая мысль, которая охватывает массы, формирует ее ожидания и в них перерастает в действие. Эта мысль теряет в тонкости и глубине, в неопределенности и открытости. Но даже и будучи на службе массовой пропаганды, она сохраняет историческое и идеологическое происхождение»[514].

Несмотря на то что классический буржуазный рационализм имел в Германии выдающихся представителей в лице Канта и Лейбница, но после Первой мировой войны всякий рационализм вместе с либерализмом был заклеймен как ненемецкий; происходило, по словам венгерского философа Дьердя Лукача, «разрушение разума» (его книга о немецкой философии в межвоенный период так и называется) в пользу утверждения мистицизма и иррационализма. Если в XIX в. Ницше был гениальным, но одиноким критиком рационализма всей буржуазной эпохи в целом, то в начале ХХ в. поголовно модной стала вульгарная, мутная и неясная «философия жизни», которая в Германии в философском плане соответствовала национал-социализму, вернее, не сама «философия жизни», а ее самые примитивные и односторонние интерпретации; насильственно искаженный Ницше стал придворным философом в Третьем рейхе. На самом деле творчество Ницше значительно шире, и упоминание его имени в качестве «козла отпущения» за национал-социализм является крайне несправедливым и не свидетельствующим о достаточном знании его творчества. Американский историк Клеменс фон Клемпрер справедливо отмечал, что Ницше «занимал парадоксальную позицию между консерватизмом и нигилизмом, между сохранением и разрушением»[515].

Помимо иррационализма «философии жизни» для Германии первой трети ХХ в. очень характерно было распространение теории «органического» развития человеческого общества, которая в целом восходит к немецкой романтике, и особенно рельефно она представлена в творчестве Освальда Шпенглера.

Иррационализм был объявлен чуть ли не специфически немецкой формой мышления, другим народам, за исключением русских, отказывали в мистической интуиции. В России во второй половине XIX в. антизападная теория вообще имела завершенный характер, была мировоззрением, в котором многое совпадало с идеями «консервативной революции» в Германии. Собственно, в немецкой антизападной критике не было ничего такого, о чем уже не говорили в свое время в славянофильских кружках Санкт-Петербурга и Москвы. Очень большой популярностью в Германии в рассматриваемое время пользовался Ф. М. Достоевский, его политические произведения специально переиздавались. Его критика революционного движения в «Бесах», проповедь духовной исключительности и превосходства православия, весьма едкая и точная критика Запада, потрясающая по глубине критика буржуазного индивидуализма, – все это пришлось весьма ко двору в послевоенной Германии, идеи Достоевского весьма охотно интерпретировали применительно к немецкой действительности. Немецкий историк Отто Шюдденкопф писал о том, что влияние Достоевского было столь велико, что можно даже говорить о мифе Достоевского в послевоенной Германии[516]. Определенной части немецкой публики пришелся по вкусу и антисемитизм Достоевского. Многим немецким правым интеллектуалам была близка мысль русского писателя о том, что три религиозных идеала – католичество, протестантство и православие – являются носителями истории, стержнем происходящего в политике, вера рассматривалась им как начало, цементирующее нацию. Вполне в согласии с этим Штефан Георге писал, что «народ мертв, если его боги мертвы»[517].

Любопытно отметить, что с настроениями правой интеллигенции в Германии перекликались настроения среди части русской белоэмиграции, в среде которой сформировалось «евразийство». В 1920 г. вышла книга лингвиста Николая Трубецкого «Европа и человечество». Доводы Трубецкого радикально отличались от аргументации его предшественников – славянофилов и панславистов. Коренное противоречие эпохи по Трубецкому – это не противостояние славян и западноевропейцев, а конфликт между Европой и всем человечеством. Европа считала себя венцом создания и даже не давала себе труда задуматься над собственным беспримерным эгоцентризмом, утверждал Трубецкой. Все европейское автоматически считалось универсальным, обязательным для всех. Самодовольство европейцев не знает границ, оно деморализует другие народы, которые начинают стыдиться своих идеалов, поскольку они не совпадают с европейскими.

Книга Трубецкого нашла единомышленников. Уже в 1921 г. вышла книга группы авторов с программным названием «Исход к Востоку». Чаяния славянофилов, их надежды на особую роль славян не оправдались, писали издатели книги. Вот почему евразийцы обратили свои взоры на Восток, к народам, населявшим Российскую империю.

На первый взгляд евразийство схоже с тем, что проповедовал Достоевский, на самом же деле речь идет о другом. Достоевский не подвергал сомнению европейский характер русской культуры. Наоборот, русские с их способностью вникать в тончайшие нюансы европеизма для Достоевского – большие европейцы, чем сами жители Европы[518].

С такими же крикливыми декларациями, с не менее причудливыми идеями выступали и некоторые властители дум в Германии. И они тоже мечтали о преодолении гегемонии Запада, а заодно – о разрушении традиционных принципов цивилизации. Немецкие критики Запада отрицали настоящее не во имя «светлого будущего», а ради торжества старой, восходящей к средневековью имперской идеи. И здесь параллель с евразийством особенно бросается в глаза. Как Трубецкой обращался к допетровской Руси, так и эти интеллектуалы обращалась к немецкому средневековью в поисках идеала[519].

Отношение к национальным мифам в немецкой беллетристике и публицистике

Первоначальный толчок к усилению и возвышению национальных мифов в период Веймарской республики был дан еще в период Первой мировой войны, которую в первую очередь характеризует довольно резкое идеологическое противостояние, дополнившее военное противоборство. Идеологическая война велась с обеих сторон не безголосыми и бездарными «горлопанами», а блестящими интеллектуалами – Т. Манном, М. Вебером, В. Зомбартом, А. Бергсоном, Б. Шоу и другими. Немецкая сторона уверяла, что Германия обладает субстанциональным превосходством над Западом, по выражению Вернера Зомбарта, германских «героев» над англосаксонскими «торговцами». Зомбарт писал, что англичане и на войне руководствуются прежде всего принципами выгоды и пользы, что делает их неспособными к подвигу. Известный немецкий философ и политолог Герман Люббе писал, что самым отвратительным для немцев было отношение к войне как к спорту: «Когда в одном из сражений Первой мировой войны разбитые англичане пытались после боя пожать