Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

находится под контролем парламента. В парламенте же Веймарской республики царила жесточайшая партийная дисциплина, голосования проходили после длительных переговоров внутри и между фракциями, голосовали в строгом соответствии с партийными указаниями. Один американский социолог проследил связь форм парламентского соперничества во Франции и соперничества в начальной, средней и высшей школах. Оказалось, что есть некий французский стиль парламентских баталий, который смахивает на способы самоутверждения школьников, студентов. У каждой страны свой стиль: в США это резкость и сердечность, в Англии – благоразумие и аристократизм, непреклонность и беспощадность[489]. Если продолжить эту цепочку, то для Веймарской республики в наибольшей степени характерны функциональность и догматизм. Собственно, Веймарская демократия имела не парламентскую практику, а немую биржу, где государственные посты делили в соответствии с процентом мандатов у отдельных партий. Таким образом, сумму интересов отдельных партий представляли как общенациональный интерес, что было, безусловно, вопиющей несправедливостью по отношению к народу. А если учесть, что избирательных участков было мало: одного депутата избирали от 60 тыс. и голосовали, как уже говорилось, не за людей, а за партии, то ясно, что следствием было значительное отчуждение народных избранников от народа и пребывание рейхстага в вакууме аполитичности, когда он варился в собственном соку. Ко всему прочему, правительства Веймарской республики почти всегда были коалиционные, и избиратели не в состоянии были обозреть возможные последствия своего выбора.

Впрочем, политическая демократия всегда была подвержена различного рода опасностям и напастям, а потому почти всегда открыта для критики недоброжелателей. Уинстон Черчилль прекрасно это подметил: «Демократия – это наихудшая из всех правительственных форм, исключая все другие правительственные формы, которые вообще никуда не годятся». Эту мысль английского премьер-министра прекрасно развил Раймон Арон: «Конституционно-парламентские режимы не могут не вызывать разочарования в силу своей прозаичности и оттого, что их высшие добродетели негативны. Они прозаичны, ибо считаются с несовершенством человеческой природы, они мирятся с тем, что власть обусловлена соперничеством идей и групп. Они стремятся ограничить реальную власть, поскольку убеждены, что, заполучивши власть, люди злоупотребляют ею»[490]. Упомянутые изъяны демократии сносны и терпимы при одном условии – что есть чувство демократической идентичности, укорененности мифов демократии в нации. Это обстоятельство с присущей ему проницательностью подчеркивал как обязательное для укрепления демократии патриарх немецкой историографии Фридрих Мейнеке, он писал в год основания Веймарской республики: «Мне больше всего по душе идеал сильной, близкой народу монархии, но этот идеал разрушен. Если же нет того, что любишь, нужно полюбить то, что есть. Очень значителен для меня идеал братской единой нации… И здесь я не знаю лучшего средства для его приближения, чем правила игры формальной демократии. Она является той государственной формой, которая нас сейчас меньше всего принуждает к разъединению и раздору. Но я тотчас же хочу добавить, что совершенно необходимо, а я считаю и возможно, наполнить эту демократию внутренним содержанием, жизнью»[491].

Веймарская республика не была президентской республикой, как США или Пятая республика во Франции, но президент, избираемый народом, обладал весьма значительными полномочиями, в соответствии со злополучной статьей 48 Конституции, в «исключительных случаях» ему предоставлялась вся полнота власти при «выключении» рейхстага из процесса принятия решений. Задуманная как средство борьбы за республику, ст. 48 после 1929 г. создала сначала основания для президентской диктатуры, а в конечном счете проложила дорогу нацистам к власти. Это произошло потому, что республика должна была оставить оппозиции такие важные темы, как национализм, реваншизм, милитаризм, а не в силу изначальной порочности и вредности ст. 48, задуманной как раз с целью сохранения контроля над ситуацией, а не наоборот. В истории государственного строительства так бывало – с той разницей, что кому-то везло, а иным – нет. Так, Раймон Арон с юмором писал: «Представляя президентский режим США гарантией эффективности, нередко забывают, что он был задуман с прямо противоположными намерениями»[492].

Симптоматично, что, как и у нас в стране, так и в Германии, демократию воспринимали как расширение социально-экономической политики государства, а не как расширение демократических прав: действительно, что делать голодному человеку с политическими правами? Поэтому всякая критика парламентской системы, партийного господства в сложных экономических условиях Веймарской республики падала на благодатную почву. Социал-демократы, уловив эту тенденцию, в 20-е гг. выдвинули теорию «хозяйственной демократии», нацеленную на дополнение политической демократии участием рабочих в управлении экономикой, интеграцией их в существующую экономическую систему, улучшением их материального положения. В целом немецкому пролетариату из-за тесной привязанности немецкой буржуазии к олигархическому государству после объединения Германии был затруднен путь к собственному национальному сознанию, собственной политической ориентации. Мартин Грейффенхаген писал, что если немецкие рабочие воспитывались народной школой, армией в олигархическом духе, то принадлежность к СДПГ обусловливала их постоянное критическое отношение к этому государству, а интернациональный характер социал-демократии обрек ее на клеймо антипатриотической силы[493], что в Германии было очень тяжелым грехом. К тому же дело осложнялось беспрецедентным расколом немецкого рабочего движения на социал-демократов и коммунистов, которые выступали крайне враждебно по отношению друг к другу. Этот раскол был роком не только рабочего движения, но и немецкого государства, дела мира.

Влияние кризиса 1929 г. на Веймарскую демократию

Структурные особенности немецкой экономики также способствовали развитию антикапиталистических настроений. В годы стабилизации экономики в 1924–1929 гг. удалось много сделать для восстановления былого экономического могущества: проведена рационализация производства (в этом смысле Германия была самой американизированной страной Европы), образованы тресты и картели, чтобы избежать ненужной конкуренции внутри страны. Немецкая промышленность с бисмарковских времен была ориентирована преимущественно на экспорт, завоевание мировых рынков и очень зависела от них, поэтому была более подвержена кризисам, уязвима, чем английская или французская промышленность. Традиция преимущественной ориентации немецкой промышленности на экспорт была воспринята ФРГ, которая в 60–90-е гг. опережала и США, и Японию по объему совокупного экспорта. Но в 1924–1929 гг. рационализация производства в США и Германии имела различные основания: американцы имели значительное преимущество в том, что у них была богатая сырьевая база, страна обладала состоятельным средним слоем, а следовательно, и неограниченным внутренним рынком, к тому же американцы не знали, что такое инфляция… Немцы же вынуждены были осуществлять рационализацию на иностранные займы, что требовало значительно большего напряжения сил, может быть, все бы обошлось, если бы Германия вернулась на прежние рынки, а еще лучше – приобрела бы другие, но этого не произошло и по политическим причинам, и вследствие того, что мировая экономика в этот период вообще развивалась вяло, всякая экономическая экспансия почти прекратилась. Правда, одно время казалось, что Германия возвращает утерянные позиции: вывоз рос, торговый баланс был очень