Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

из пакли и паутины восседает Квасура в виде старика-лесовика. Пана с жалейкой. Или разухабистого Лешего. Вечного бражника наподобие Вечного жида.

Волосья у Квасуры торчком, борода крючком.

На посылках у него архангел Услад: кудри кольцами, рубаха с колокольцами. И такая тут литургия:

Квасура в гнезде сидит —

Услад у куба кадит.

А жрец Тимофей

Причащает гостей…

В этот храм идут поране

Прихожане —

Всё крестьяне.

Здесь народ в порыве пылком

Бьёт поклоны взад затылком…

24

Если земную обитель Квасура устроил под потолком кружала, то небесное жилище имелось у него на златой Горе, у Реки, полной вина.

В Питейном Завете, коли бы таковой на папирусах был запечатлён, можно было прочесть, что на берегу этой винной Реки в райском этом благорастворении, благоухании, блаженстве и благодушии возлежал некогда Мужик.

И сказано было в Завете этому мужику, чтобы выпивал из Реки вина по чарке в день. И более одной не пить, дабы не помереть.

Зачерпывал из Реки и подносил мужику – хитрый, вёрткий как уж – Услад.

Первую чарку выпивал мужик и Услад спрашивал: а подлинно ли тебе сказано было, чтобы не пить больше одной чарки, а иначе умрёшь?

Мужик отвечал: подлинно, иначе мне смерть.

И сказал однажды Услад: нет, не умрёшь! Но если выпьешь две, то откроются тебе глаза твои и сам будешь как Бог!

Зная, что вино приятно на вкус и вожделенно, внял мужик голосу Услада и выпил поднесённую им вторую чарку.

Только утёрся рукавом, только почувствовал себя как Бог, так вдруг камни в него полетели со Златой горы и послышались проклятья Квасуры-вседержителя.

– Ты, Услад, за то, что сделал, век будешь бродильные чаны караулить!

– А ты, мужик, навек изгоняешься из моего рая. И отныне каждый день твой на Земле будет проникнут тоской. По утрам тернии жестоко будут впиваться в голову твою. Скорбию будешь охвачен до скончания века.

И алкать неостановимо!..

После этих слов по велению самого Квасуры и по требовательному подношению Услада мужику помимо его воли влили третью чарку – горчайшую.

И проглотив зелье, с райского берега пал он на землю.

И был бит на земле, валян в грязи, таскан за волосы.

С тех пор ползает на четвереньках в поисках образа человеческого и никак не может его найти…

25

– Справится дело и без Новгорода!

Катька распустила узел платка на шее и завязала на затылке.

Воткнула шкворень в зубья привода, чтобы не провернуло случаем, и принялась на мельничном колесе лёд топором скалывать.

В ледяные темечки вонзался Катькин топор. Прыскало крошевом. Куски наморозки плюхались в чёрную пучину стока.

Как бы и отчаянной бабе туда не сорваться.

Будто колодец под ней. Стены бревенчатые в рост человека, а на вытечени – пласт льда. Утянет к Водяному на гулянку – и Катька, тоже гораздая выпить, вернётся в кружало к мужикам зелёненькой сивушной русалкой.

26

…Живая, розовощёкая, разогретая колкой льда, ворвалась Катька в кружало.

Упористо встала. Руки в боки.

– Хватит лакать, Харитон! Чистое колесо. Давай заводи.

– Что ты как оса лезешь в глаза, – отозвался мельник.

Мужики поддержали:

– Бабий обычай – чтобы вперёд забежать.

– От нашего ребра не ждать добра.

– Тебе, Катька, только штанов и не хватает.

Раздосадованная вдова дверью хлоп и широкими шагами вниз прямиком к плотине.

Вздёрнула шандору – бесцветная выстуженная вода рухнула в жёлоб не журча и не расплёскиваясь – гулко трубой ударила в лопатки колеса.

Казалось, подо льдом она, вода, не только цвет, но и силу потеряла – колесо никак не проворачивалось.

«Видать в осях пристыло», – решила Катька.

В мельничном срубе забралась она под самую крышу. Высунулась из окошка по пояс и жердиной принялась толкать застоявшееся колесо.

Сорвало ледяные скрепы с визгом, будто санный обоз по снегу, стало колесо раскручиваться.

Катька спрыгнула на этаж ниже. Колотушкой ударила по порхлице, попусту вертящейся от силы воды, – вогнала крестовину в пазы верхнего жернова – сцепила воедино бегун с мотором.

Напрягло всю мельницу от этого сцепления.

И будто прорвало.

Холодный бегун от трения стал прогреваться.

Изморось на нём таяла. Каменная шаньга вращалась всё быстрее и как будто полировалась – ни выбоинок, ни сколов не было уже видать на бегуне.

Судя по тонкому свисту, настроено было на муку. А Катьке требовалось покрупнее.

Манки она задумала намолоть.

Ногой нажала на подлегчину.

Гребёнку перевела на три зубца.

Звук стал подходящим.

Совком зачерпнула Катька зерна из мешка и пробно сыпанула в жерло. Из жёлоба помелье вытекло к ней на ладонь крупичатое, как и требовалось.

Катька расправила под мучной струёй порожний мешок…[112]

27

Пребывала Катька в Сулгаре в звании соломенной вдовы. О муже-отходнике не слыхать было много лет. Она и ждать устала.

Стамой, задиристый. «Ухайдакали где-нибудь», – решила она.

И начала жить вольно, хотя и не разгульно.

Женатого близко не подпускала. С проезжим, холостым бывала и ласкова. Иной и заживался у неё, но коли дело не склонялось к «сурьёзному», решительно отваживала.

Летала себе вольной птицей да вдруг, сама не зная как, угодила в силок. Запала на одинокого бирюка, страхолюдину эту кабацкую. На Тимофея. Богатым и величавым встал вдруг в её глазах рябой винокур.

Сильный человек – ровня Катьке.

Не столько естество влекло Катьку к кружальщику, сколько его поприще.

Часто, сидя среди мужиков в питейной горнице, она досадовала на нерасторопную Евстолью, унылую, обрюзглую.

Возмущало Катьку её главенство возле могутного Тимофея. Казалось несправедливым.

Она представляла, как бы сама развернулась среди питоков во всей своей молодости и хватке.

У перегонного куба.

Возле печи…

Голос рассудка, напоминая о её «соломенности» (а у какой бабы он, голос рассудка, силён?), не смущал и Катьку.

Она чувствовала, что «имеет право». Заявляла об этом одним только своим появлением среди окрестных баб, решительностью, громким голосом.

Напрашивалась на спор о достойности. Готова была честно биться, используя весь имеющийся набор женских приёмов.

И не находилось ей соперниц в этой битве.

Молодые девки легко подавлялись её внутренним бабьим огнём, отступали без боя.

Замужние молчали или в лучшем случае роптали негромко – в силу звания своего.

А вдов столь же матёрых и цветущих, как наша Катька, просто не водилось на многие вёрсты вокруг.

Так единогласно и было постановлено евиным синклитом Сулгара идти Катьке в поход на Тимофея.

В XVII веке на Руси вдовы без препятствий повторно выходили замуж, хотя церковными властями это и не