Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

Он обрызгал зерно водой и накрыл холстиной.

В другом засеке на полу уже подвялилась рожь, пророщенная на полвершка. Если раскусить, то хрустнет, и на языке станет сладко. Пора её в ступу, перетолочь в солод, чтобы потом в куб на закваску…

Давно доска в оконце задвинута – ночь на дворе. Теперь придел деревенского алхимика озарён огнём из печи.

Заклёпанный конец трубы в огне, а открытый – в чане, где бродит, «циркулирует» брага. И пар с железной крышки капля по капле извинью струится в лежачий бочонок с краником в торце.

Замешкаешься – станешь без вина пьян.

4

Тимофей спасался на кухне, в Евстольином царстве. Прислушивался к мужицкому гомону за стеной. Сидел как рыбак на берегу в ожидании поклёвки, уперевшись локтями в колени и глядя в притвор двери на гостей за длинным столом.

Вот очередная чарка вознеслась над буйной головой – попалась рыбка!

Пропускалась влага душеугодная через мужицкие чрева, оседая копейками в кошеле Тимофея.

С каждым выходом Евстольи к застолью убывало в её кувшине.

А где-то в бочонке под бродильным кубом так же неуклонно прибывало.

Сам Тимофей водки ни разу в жизни даже не пробовал. Начиная с времени, когда мальчиком служил на винокурне в родимой Вологде ещё до того, как увязался за скоморохами, и кончая первым собственным выгоном веселящего зелья.

Что-то бабье находил он в себе в этом отвращении к вину. Стыдился. «Или болезнь какая у меня?» – думал он.

На глаз и на нюх приходилось готовить горячительное питьё. Прислушиваться к отзывам опытных, учитывать пожелания.

– Больно тягуча. Угольков пожалел, Тимофей Петрович…

– Калган-то в ней язык вяжет…

– Зазеленил, небось, смородинным листом. А ты её попробуй-ка, Тимофей Петрович, перьями лука…

Он сидел в кухне как филин на ветке, озирающийся на мышиную возню. Лицо оспяной пупырчатости будто кровью налитое. Чёрные кудри из-под ремешка венцом, борода надвое.

Рубаха на нём из суровой бязи до колен, с глубоким зелем на груди для кошеля. На плечах душегрейка из лисьих шкур…

Дородная Евстолья понесла мужикам хлеб и кислую капусту на деревянной тарели.

«Баба за эти десять лет жизни в Синцовской не то чтобы постарела, – подумалось Тимофею, – но отяжелела, и её круглое, полное лицо как бы книзу выросло».

Баба справная, не голь земляная, одета трудами приёмыша Тимофея тоже отнюдь не в ремки.

На голове кичка, унизанная бисером. Из-под добротной шерстяной поневы видна рубаха с вышивкой по подолу…

5

А ведь ещё совсем недавно, те самые десять лет назад, по смерти горбуна-смехача Петра Авдеича, едва вслед за ним в могилу не легли они все трое.

Деньги горбуна скоро кончились. На своей земле пласталась одна Евстолья.

И по взрослении не работник оказался Силуян – одними молитвами жил. Всё спрашивал у своей душеньки, довольна ли она? И ответ слышал с небес, мол, во блаженстве пребывает.

У хваткого Тимохи прибыток с мельничного отсыпа тоже не постоянен был.

Вот кабы мельница находилась в управлении Евстольи, невенчанной жены горбуна, покойного хозяина производства, тогда живи не тужи.

Но не досталось бабе.

Она всё толкала, тормошила больного Петра Авдеича перед смертью, чтобы повенчался с ней и закрепил в правах. А он отмахивался: успеется.

Игрушками тешился, скоморошинами.

А потом взял да сковырнулся в одночасье.

Тогда, голодной зимой, Тимоха от отчаяния и сотворил первый выгон хлебного вина. Вспомнил опыт детства в винокурне.

Приспособил медный сбитенник. Браги в нём навёл из подмокшей, подгнившей бросовой ржи.

Разжёг самоварную трубу внутри сбитенника, и с крышки закапало на них счастьем под названием «извинь» (спирт)…

В ту убийственную зиму мальчишка Тимоха мучную пыль на мельнице со стен соскабливал, из пазов выскребал. Всякое бросовое зёрнышко прятал в торбочку.

Мешки-то у мужиков бывали рваные, так он с тележных досок горсти нагребал. Из-под лаптей помельщиков, как воробей, выклёвывал-выковыривал.

Потом прокисанием и выпаркой переводил эту хлебную добычу в крепкое пойло и обносил нерадивых.

Или деньгами ему платили, или зерном.

И через десять лет он при мельничном-то многолюдстве собственное кружало воздвиг.[107]

6

Оставим же наконец духоту винокурни и её угрюмого хозяина. И не будем упрекать его за нелюдимость.

Лошадь тянет повозку, так тоже озабочена.

Зато ликует седок.

Возносились духом люди и в телеге Тимофеева кружала. Жили сразу в двух образах. Вроде бы обычные были на них лапти, армяки, порты. Бороды, волосьё, клешнятые лапы.

Для человека со стороны всё это были заурядные сидельцы кабацкие – синцовские жители ноября 1652 года – Федот Ласьков… Семён Княжев… Иван Шестаков… Харитон Колыбин… Михаил Кошутин…[108]

Но они-то сами, находясь в образе возвышенном, казались себе не иначе как Ангелами парящими. Виделись им миры незнаемые, высоты заоблачные.

Бестелесные они были, сердцекипящие.

Правая их рука не ведала, что творила левая. Речи изрекались невероятные.

Движения производились замысловатые.

Плакал от избытка чувств Федот Ласьков, поцелуями обслюнявливал щёки Ивана Шестакова, прямо-таки ко груди норовил прижать его лохматую голову.

И восклицал с надрывом:

– Ласковое слово что весенний день!

Утираясь, Иван бурчал:

– Деревянного идола и телята лижут.

Если Федота Ласькова выпитое на милованье подвигало, то дружка его Ивана Шестакова выталкивало из кружала в лес дрова рубить. Он как закладывал за ворот, так злой делался на работу. Не остановится, пока не протрезвеет.

Вот и нынче – вырвался из объятий Федота – и в сани.

Коня вожжой, рысью по первопутку в чащобу за деревней…

На освободившееся место по лавке к Федоту сдвинулся мельник Харитон Колыбин. Этого вино всегда сосредоточивало на мыслях о правде жизни.

Он ударил кулаком по столу и, скрипя зубами, изрёк:

– Не обижай голыша, у голыша та же душа!

А посреди избы стоял, шатаясь, молодец Михаил Кошутин.

Держал над головой седельный чурбак, желая с размаху садануть им в дверь.

– Убью-ю-ю!

Волком кинулся на буяна Семён Княжев.

Свалил на пол, принялся связывать руки полотенцем, подсунутым учёной Евстольей.

Связывал, а сам как будто случайно шарил у бабы под юбкой.

От выпитого всегда в Сеньке Княжеве похоть волю брала.

Глаза наливались сладкой истомой.

Дверь открылась.

В избу вошёл Силуян в рясе и с большим деревянным крестом на шее…

7

Похотник Княжев, получив затрещину от бабы, пал на колени перед убогим. Ткнулся лбом в пол и воскликнул:

Бог Квасура! Я твой раб,

Ибо духом слаб!

Целый день тебе в служенье

Я провёл в изнеможенье!

Не