Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

На оградке полатей устроилась сшитая горбуном День-ночь. Белая спереди и чёрная сзади. Кукла Спиридон – мужик ростом с петуха – в синей рубахе, в суконной шляпе и сапогах полёживал на лавке на том самом месте, где спал Тимоха.

– Се Тимохи портрет, только в рамку не вдет, – приговаривал создатель.

А сколько «заек» изготовлено было им за зиму!

Все дети деревни получили в подарок эти игрушки – напёрсточки, и каждый на свой манер устраивал с ними представление перед сном. А то сходились на гостьбе и между собой разыгрывали баталии с этими зайками…

Однако и сам Пётр Авдеич сделался к этому времени как кукла.

Суставы распухли – ни встать, ни лечь.

Вечно с завязанными ушами – гноятся изнутри. Вдруг вспотеет, как после бани.

Или от грудной боли застонет на разрыв сердца Евстольи.

Отдышится, так ещё и пошутит:

– Ой, Евстолья, не могу, – ступил комар на ногу.

А однажды ткнулся лицом в цветные лоскуты на столе, да и помер.

40

По мосту повезли горбуна через Пую. По хвойным веткам, накиданным бабами в знак искренней печали.

На Погосте завалили могилу комьями холодной глины.

Евстолья с Силуяном побрели домой.

А Тимоха впечатал колени в свежую могильную землю, утопил ладони в рыхлой хляби.

Шапку скинул, в шапку лбом ткнулся.

И будто из-под земли послышалось его бормотание…

Поминальное

…У Петрухи была клеть, у Тимохи изба.

В избе ничего, клеть пуста.

На Петрухе был зипун, на Тимохе кафтан.

На Петрухе шапка, на Тимохе колпак.

Петруха в лаптях, Тимоха в поршнях.

У Петрухи мошна, у Тимохи калита.

И захотелось им, двум бродням,

К обедне идти:

Петруха вошёл в церковь, Тимоха в алтарь.

Петруха крестится, Тимоха кланяется.

Петруха стал на клирос, Тимоха на другой.

Петруха запел, Тимоха завопил.

Вышел к ним дьякон лихой,

Стал у них на молебен просить:

Петруха в мошну, Тимоха в калиту.

У Петрухи в мошне пусто,

У Тимохи ничего.

Дьякон осерчал:

Петруху в шею, Тимоху в толчки.

Петруха в двери, Тимоха в окно.

Петруха ушёл, Тимоха убежал.

…У Петрухи были гусли, у Тимохи федула.

Струны подтянули, на пир пошли.

Стали пивцо попивать:

Петруха наливает, Тимоха подаёт,

Не столько пьют, сколько на землю льют.

Петруха играет, Тимоха горло дерёт.

На Петруху и Тимоху осердились во пиру.

Петруху дубиной, Тимоху рычагом.

Петруху бьют в плешь, Тимоху в еб…о.

Петруха кричит, Тимоха верещит:

«Государи соседи, не выдайте!».

Петруха уполз, Тимоха убежал,

Петруха в овин, а Тимоха под овин.

…Захотелось им, двум бродням, рыбки половить:

Петруха сел в лодку, Тимоха в челнок.

Лодка утла, а челнок без дна.

Петруха поплыл, Тимоха не отстал.

Среди быстрой реки

Наехали на них лихие бурлаки:

Петруху толкнули, Тимоху вышибли.

Петруха упал в воду,

Тимоха на дно.

Оба упрямы.

Со дна три дня не вылезали.

А как выплыли на пологий бережок,

Сошлись на них люди смотреть:

Петруха был горбат, Тимоха маловат.

Петруха плешив, Тимоха шелудив.

Оба брюхаты,

Пузаты,

Вонючи порато…

Часть VII

Cполох

Тимофей (1630–1695)

Первый кабак

1

Снег в ночи сыпался неслышно, – на цыпочках подкрадывалась зима. Тимофей сидел у костра в тулупе, постепенно превращаясь в сугроб.

Издалека, колёсным гулом по стылой дороге, донеслась весть о приближении обоза. Первым высветился в огне вожатый Фока – ростом до гужей, нравом лиходей.

Стиснулись холодные, будто покойницкие, ладони.

– Затемно выехали их Ровды, чтобы к ночи в Судрому поспеть, – басил Фока. – А ты, Тимофей Петрович, будто знал. Караулишь тут.

– Говорят с уха на ухо, а слышно с угла на угол.

– Что же, по чарочке не повредит.

Обозный строй сломался, во всю ширь дороги образовался затор у костра. Кони фыркали, переводя дух. Возницы перекликались.

У кого была своя посудина – долблёнка, берестянка, – те первые подставляли под сцежу из жбана Тимофея, соловели уже от одного только запаха. Чокались, сыпали приговорами.

Для остальных по кругу шла латунная чарка виночерпия.

– На колёсах-то мы последний раз, Тимофей Петрович. Потом уж на полозьях. Обратно на Аврамия-овчара тут будем. Не проспи. С прибылей одного жбана тогда мало нам станет.

Насовали копеек в руку благодетеля.

Разобрали вожжи.

И словно комок метельной кудели в пальцах небесной пряхи опять в нитку стал вытягиваться обоз.[105]

2

Перед въездом в деревню рассвело. Ноябрьское солнце поднялось, но уже не грело, а только радовало.

Посыпанная первым снегом Синцовская как бы стряхнула сон, приосанилась.

Избы восстали из осеннего праха, обрели объём и смысл.

Под напором устрашающе почерневшей реки отзывчиво грохотала мельница.

Тимофей подъехал к дому приманкой для помельщиков. Гуськом потянулись мужики от подызбицы к его владениям с двумя ёлками у входа – знак кружечного двора или, коротко, кружала.

Выкрикивали приветы Тимофею, а он и бровью не вёл – угольно-волосый, с пунцовым лицом, изрытым оспой так, будто ягоды брусники вызревали под кожей.

А в глазах – по льдинке…

Замесы пыхали у Евстольи на поду. Пахло горячими. Слышно было, как в запечье Силуян бормотал молитвы, а за перегородкой рассаживались питоки.

Тимофей сел на лавку, вдел каблук в защим и потянул ногу из сапога.

– Ты, Евстолья, выпряги кобылу, напои. И – давай корчмарь. А я уповод вздремну.

И уполз на полати.[106]

3

Изба Тимофея была самая большая в Синцовской. Вокруг печи лепились гостевая, кубовая и хозяйское жило.

И окон в избе было необычайно много. Четыре слюдяных и одно волоковое.

Тимофей спал под потолком, и снилось ему, будто в стену копытом стучат. И он будто глянул в окошко, а там то ли козёл рожи корчит, то ли чёрт с рогами блеет. Кулаком погрозил, замахнулся, личина опала, и явился перед ним во сне покойный дядя Пётр, шут гороховый, горбун дорогой. Мол, давай просыпайся, шевелись…

Тимофей слезал – улыбался: вот как свидеться довелось!..

Он вдел ноги в опорки, выпил полковша воды и, перейдя в кубовую, принялся зерно рассыпать для проращивания.

Из прищура волокового оконца ослепляюще било в глаза Тимофея