Между молотом и наковальней - Михаил Александрович Орлов

Венгры восприняли действие французов как оскорбление их государя, но ради христианского единства проглотили обиду. На пути армии на берегу Дуная лежал хорошо укрепленный город-крепость Никополь…

24

Московский князь Василий Дмитриевич с митрополитом Киприаном прибыли в Смоленск для встречи с Витовтом Кейстутовичем. Давно назрела необходимость обсудить пограничные вопросы, касающиеся Северской земли[154] и других смежных уделов. В них существовала неопределенность, вызванная чересполосицей: одно село платило налоги литовскому князю, а другое, соседнее – московскому. Требовался размен земель, к тому же надлежало урегулировать некоторые церковные вопросы.

В результате переговоров литовский князь обязался не притеснять православных, составлявших большинство его подданных, и признал Киприана их представителем. Митрополит, в свою очередь, сместил со смоленской кафедры владыку Михаила, поддерживавшего Святославовичей и сеявшего смуту своими проповедями. Низвергнутого архиерея тут же отправили в московский Чудов монастырь. После смерти Михаила причислили к лику смоленских святых, но не общерусских. Вместо отстраненного от должности владыки на смоленскую кафедру поставили иеромонаха Насона, ничем не примечательного, но уступчивого и сговорчивого.

Василий Дмитриевич признал присоединение Смоленска к Литве, а Витовт обещал не препятствовать распространению влияния Москвы на Великий Новгород, но Псков негласно оказался в сфере его притязаний. Пока князья договаривались по стратегическим вопросам, бояре кое-как, на глазок разменивали приграничные селения за кружкой пива.

Демонстрируя политическое согласие, Витовт Кейстутович и Василий Дмитриевич потребовали от новгородцев разорвать мир с Ливонским орденом и объявить ему войну. Вопрос вынесли на вече, но оно увидело в том покушение на суверенитет дома Святой Софии и отвергло сие предложение.

Вскоре князья разъехались, а Киприан отправился в Киев, который не посещал более шести лет, хотя именовался митрополитом Киевским, и только потом всея Руси.

Великий русский князь Скиргайло Ольгердович, находясь в болезненном состоянии духа после вчерашней попойки, встретил святителя у Лядских ворот Киева. Голова у него кружилась, и ему ничего не хотелось, кроме покоя. «Принес же черт владыку на мою голову!» – думал он с раздражением, но соблюдая приличия, подошел под благословение, обдав Киприана кислым запахом перегара. Тот непроизвольно поморщился.

По случаю приезда святителя устроили пир в Вышгороде. После нескольких кубков сладкой вишневой наливки Скиргайло Ольгердович разговорился, даже развеселился и кликнул своего забавника шута Федьку.

Паяцы при всех дворах Востока и Запада имели примерно одинаковый статус. Им дозволялось то, о чем остальные не могли даже помыслить и таили за угодливыми улыбками. Да и как обижаться на шутов, коли они, словно неразумные дети, строят забавные рожи, визжат, будто поросята, хохочут до упада – одним словом выглядят придурками. Однако коли кто-то из них переходил грань дозволенного, то исчезал бесследно. Казнить шута считалось дурным тоном: в этом случае его ждали кинжал или яд. Всякий из придворных забавников по мере своей смелости, ума и интуиции понимал, что можно, а что нет, балансируя на краю вечности.

Федька на сей раз потешал всех байкой о своей встрече на рыбалке с речной девой.

– Насколько припомню, красотка показалась мне довольно пригожей. Одной рукой манила к себе, а другой держала кувшинку. Как тут удержаться? Кинулся к соблазнительнице, схватил за задницу, а там чешуйчатый рыбий хвост, прости Господи. Захихикала, ударила меня кувшинкой по щеке, вскрикнула: «Охальник!» и скрылась в светлых водах Днепра…

Осушив очередной кубок, который оказался лишним, князь уронил голову на скатерть и затих. Скиргайло Ольгердович с годами уже не мог много пить, но продолжал делать это по и душевной слабости. Будучи трезв, он брезговал пьяными, но сие случалось не часто.

Киприану невольно подумалось: «Если Господь призовет его на свой суд, то что услышит на свои вопросы: кого любил, о чем мечтал и что совершил доброго? Воистину прав апостол Филипп, говоря: „Свет и тьма, жизнь и смерть, право и лево – братья друг другу, а наше тело лишь застенок для души в этом суетном враждебном мире“[155]…»

Видя, что Скиргайло уснул, рынды подняли его и понесли в опочивальню. Гости не торопясь допили и доели остатки с пиршественного стола, не обращая внимания на лакеев, с ненавистью взиравших на них, ибо надеялись сами полакомиться тем, что уцелело от пира.

Вечером к Киприану явился киевский митрополичий наместник – маленький, неопределенного возраста иеромонах с цепким пронзительным взглядом Фома Изуф. Святитель поинтересовался его мнением о Скиргайло. Фома ждал вопросов о финансовом и хозяйственном состоянии церкви, но не о князе, потому наморщил лоб и начал говорить тщательно подбирая слова:

– Скиргайло, в православии Иван Ольгердович, несколько бесшабашен и безрассуден, но киевляне его приняли и даже полюбили за широту души. Что у него на уме, то и на языке. В Кракове и Вильно им недовольны, но терпят, делая вид, что не замечают выходок последнего.

– Ладно, давай амбарные книги, Сколько ты собрал и на что потратил? – велел митрополит.

Киприан некоторое время занимался учетом финансов вселенской церкви при патриархе Филофее, потому кое-что смыслил в греческой бухгалтерии, хотя она была несколько иной, нежели итальянская, то есть без сальдо-бульдо. При проверке отчетности владыка обнаружил немало неточностей и попытался уточнить кое-что, но не на все вопросы получал ответы. Хозяйственное состояние Киевской церкви вызвало у него тревогу, мелькнула мысль сместить наместника, но подобрать нового на такую должность непросто…

Пребывание Киприана в Западной Руси затянулось, забота о православной пастве требовала посещения им Кракова и Вильно. Там он имел беседы с тамошними государями и с католическими прелатами Петром Вышем и Андреем Васило.

25

Султан Баязид и сербский князь Стефан Лазаревич с пятнадцатью тысячами конницы соединились у Велика Тырнова. До Никополя оставалось еще несколько переходов. Дойдя до города, разбили лагерь в пяти верстах от стана Сигизмунда Венгерского на одной из поросших кустарником возвышенностей. Наскоро возвели палисад из заостренных кольев, которые предусмотрительно доставили с собой. Перед ним султан поставил легкую кавалерию – акынджи, а на флангах – тяжеловооруженных всадников сипахов[156]. Султан с гвардией, так называемой дворцовой конницей, расположился в глубине построения.

Неожиданно обнаружив неприятеля в непосредственной близости от своих порядков, христиане обеспокоились. Мирчи Старый во главе конного отряда провел разведку боем, столкнулся с всадниками-акынджи под началом Гази Эвренос-бея и, осыпанный стрелами, отступил. Да и какие из валахов в сущности воины, скорее это крестьяне или пастухи, посаженные на рабочих лошадок. Одновременно с этим европейские рыцари во главе с Ангерраном де