Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

Как он сказал, все ведь заметили, как он его любит – вон какой замусоленный. Как он съеживался в пламени – противно смотреть. Женщины бросали одежду – красивые платья, свитеры, и украшения – браслеты, кольца. А я, спросите Вы? Я решил играть по правилам (к тому же я действительно увлекся, но сейчас отхожу). И я бросил в огонь свой любимый экземпляр «Толкования сновидений» со всеми закладками, заметками и комментариями на полях. То была подлинная жертва, но никто из присутствующих не мог ее оценить. Мне же, разумеется, интересно узнать Ваше мнение как специалиста.

Итак, мы собрались вокруг костра. Пламя вздымалось в черную высь, и казалось, частицы Света по окаему пламенного круга возвращаются в эфир. Заг принес несколько пальтишек – кажется, дубленок – с золотым шитьем, солнцами, лунами и цветами на светлой коже и шерстяной подкладкой. Накинул на Маковена, Гидеона и себя, а в завершение раздал всем что-то вроде тибетских ермолок из козлиной шкуры с болтающимися наушниками и кисточкой. Сейчас мы как никогда великодушны. Никто не сказал, что одежда из овечьей шерсти для вегетарианцев не комильфо. Маковен, Фаррар и Заг смотрелись как настоящие жрецы.

Дерево занялось, затрещало – прямо как надо. Поводили вокруг него хоровод. Каноник Холли вспомнил «Ноктюрн святой Люси» Джона Донна. «Полночь года, полночь дня».

Любовь меня казнит и возрождает

К тому, чего под солнцем не бывает[60].

Затем экспромтом произнес небольшую проповедь. В ту ночь кто только не проповедовал, благо слушали их внимательно и более или менее восторженно. Я избавлю Вас от остальных, включая свою собственную, которую из-за кислоты подзабыл. Зато я помню выступление Холли. Он обратил блестящую мрачно-эротическую фантасмагорию Донна в молитву к Deus Absconditus, Мертвому Богу, который должен возродиться в частицах света в каждом из нас. В словесном жонглерстве благочестивцам не откажешь. А может, они и правда видят истину, или ту истину, которую мы обычно не замечаем.

Смейтесь кто хочет. У англичан такое, кажется, принято. Возвышенное у нас возможно только с примесью издевки в качестве самозащиты. Да, мы вели себя нелепо – мы, англичане среднего возраста, – приодетые и нет, плясали, а то и скакали вокруг костра, распевали гимны, слов которых мы не знали: «бум-тра-та-та», размахивая руками в пароксизме спонтанного телодвижения. Каноник Холли отметил, что имя Люси происходит от слова «свет», Lux, Lucis, она – Дева Света и благословенна между женами за то, что предоставила Слышащим свой чертог. Не то застольная речь, не то языческий дифирамб. В свете костра блестели его хищные зубы, и улыбнуться в ответ я не смог. Клеменси возразила (ее первая ошибка?), что Люси – не Дева, а Маковен (который ничего не говорил, просто стоял в своей мантии, пламя озаряло белоснежную шерсть его шевелюры) сказал, что отныне она ею стала, ибо Солнцестояние все переменило, и тут-то – почти совпадение – занялась заря. И Люси стояла в своем огненном руне, маленькая и ладная, как яблоко, к ногам прижался ручной барашек Тобиас. Ее седеющие волосы выбивались из заколок, по аккуратному круглому лицу текли слезы.

Мир превращается в Свет, произнес Маковен. Вокруг кудахтали куры, взбудораженные светом, теплом и беспорядком. Тявкнула где-то лисица. Услышал я и сову. Небо пестрело искрами, а выше – звезды. Я все чувствовал. Не мог я, что ли? Почему не вернуть себе горящего в ночных лесах тигра[61], и агнца, и Древо Жизни, и Древо Смерти (огонь истекал из мертвых пальцев сведенной судорогой яблони). Почему не может быть пения, обряда, смысла и великой цели – как когда-то у наших предков? Без шуток: я чувствовал себя Сыном Божиим.

Уже на рассвете было решено взять головню из кострища и развести ею огонь в очаге в нашем чертоге. Вызвался Заг. Сказал, что разжигать любит. Никто с этим самоназначением спорить не стал – от него как будто такого и ждали. Так что мы последовали за ним в дом, и камин (все-таки, по правде сказать, при помощи зажигалки) был разожжен.

Утром мы отправились спать.

XVI

Семья готовилась к Рождеству: наряжали кустистую густую ель с редкими шишками, еще пахнущую смолой и живицей. Украшали, как повелось с недавних пор, золотыми проволочными шестигранниками и многогранниками, которые Маркус сделал для Стефани. Собралось много народу: Билл и Уинифред, дети Стефани Уилл и Мэри, Фредерика и Лео, а также только что приехавший Дэниел. Гостили у них и Агата с Саскией, в тот год решившие съездить во Фрейгарт. Под влиянием последнего разговора с Винсентом Ходжкиссом Маркус в дополнение к традиционным украшениям смастерил новые. То были золотые и серебряные спирали, абстрактные закрученные конусы, ангелы Фибоначчи. Он намотал вокруг дерева большую змеящуюся спираль, отмеряя равные интервалы. Уилл развесил фонарики – красные, синие, зеленые, белые – развесил произвольно, вторгаясь в порядок Маркуса. Он громко напевал «Люси в небесах с бриллиантами». Фредерика сказала Агате, что никогда бы не поверила, что ее отец будет жить в доме, где с чердака слышится поп-музыка, раз за разом, снова и снова. Агата заметила, что слышала, как сам Билл напевал «Элинор Ригби»:

– Там стихи хорошие.

– Думаешь, он заметил? – пожала плечами Фредерика.

Уиллу было четырнадцать, он пел, чтобы не надо было говорить. Грузный и смуглый в отца. Мэри, которой было двенадцать, солировала в церкви на рождественской службе. Тогда был первый день ее первых месячных, которые, вслед за девочками из школы, она называла «проклятием». Часто она уединялась и со странным благоговением смотрела на красные пятна крови на мягкой белой глади прокладки. Пачку прокладок купила сама, не сказав ничего Уинифред – бабушке пусть и любящей, но уже слишком далекой от этих женских дел. Ничего не сказала и школьным подругам, хотя как бы между прочим все это обсуждали. Событие было личное, и необычное, и радостное. Все же она хотела с кем-то поделиться: подумала о Фредерике, но раздумала. Не очень она отзывчивая, с ней не посекретничаешь. И Мэри решила рассказать все Агате Монд, тихой и доброй и к тому же немногословной и скрытной. Мокрые красные пятна вызывали смутные воспоминания о Белоснежке: ее мать увидела три капли крови на снегу и родила дочь с красными как кровь губами, черными как уголь волосами и белой как снег кожей, а потом умерла. Ее собственная мать была по неосторожности убита холодильником, и