Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

одна, вид у нее был изможденный. Она молитвенно склонила непокрытую голову, подняла глаза и увидела Руфь, а та, узнав старую подругу, просияла улыбкой, тут же преобразившей ее хмурое личико.

Вошел хор. Раздался звук органа. Саския громко заметила, что они как ангелочки – такими они и были: накрахмаленные белые балахоны струились и колыхались. Каждый нес свечу, которую потом ставил на стеклянный подсвечник. Хористы были всех возрастов: мамы, тетушки, отставные священнослужители, а еще прыщавые подростки, дети и почти уже не дети, как Мэри. У всех – и у нее – шея поверх белого воротничка с рюшами была повязана алой лентой. Фредерике пришел в голову образ гильотины, Дэниел вспомнил жертвенных агнцев и со скорбью посмотрел на дочь, на ее серьезное круглое личико, светло-рыжие волосы, легкие, выверенные движения, а потом понял, что скорбит он по Стефани, которая незримой тенью витала вокруг дочери. То же очертание век, тот же изгиб шеи с пульсирующей жилкой, щечка, озолотившаяся в свете пламени. Он стряхнул с себя эти видения. Мэри – это Мэри, и вот она – живая и здоровая. И он, Дэниел, тоже пока более-менее жив. А вот облизнула губы – готовится петь.

Начали с «Остролиста и плюща»:

Зацветши, древо остролист

Бело, как снег зимой.

Зацвел в яслях Марии Сын:

Он Искупитель мой.

Приносит древо остролист,

Как кровь, багряный плод.

Мария Сына принесла,

Он грешных нас спасет[63].

Мэри пела партию сопрано. Ее голосок поднимался по каменным стенам, ввысь, а затем спускался – будто каменное здание дышало. Огоньки свечей плясали и мигали. Тень Мэри призрачно колыхалась по каменной стене, хотя сама она стояла недвижно, пламя же не унималось. Затем запели «Трех волхвов». Дэниел себе под нос промурчал куплет про смирну.

Печалился, вздыхал,

Страдал и умирал.

Теперь лежит в холодном склепе:

А-а-а,

Звезда чудес, звезда ночная…

Священник, больше похожий на фермера, попросил директрису фрейгартской школы мисс Годден прочесть начало Послания к евреям. Читала она хорошо, помня заповеди архиепископа Кранмера, внятно и ровным голосом – о таинстве, бесконечности и со-вечном ему Богочеловеке, которому, согласно апостолу Павлу, и ангелы поклоняются.

Бог, многократно и многообразно говоривший издревле отцам в пророках, в последние дни сии говорил нам в Сыне, Которого поставил наследником всего, чрез Которого и веки сотворил. Сей, будучи сияние славы и образ ипостаси Его и держа все словом силы Своей, совершив Собою очищение грехов наших, воссел одесную престола величия на высоте, будучи столько превосходнее Ангелов, сколько славнейшее пред ними наследовал имя. Ибо кому когда из Ангелов сказал Бог: Ты Сын Мой, Я ныне родил Тебя? И еще: Я буду Ему Отцем, и Он будет Мне Сыном? Также, когда вводит Первородного во вселенную, говорит: и да поклонятся Ему все Ангелы Божии. Об Ангелах сказано: Ты творишь Ангелами Своими духов и служителями Своими пламенеющий огонь…

Фредерика всегда была неравнодушна к ангелам. Она подняла глаза к сводам церкви: оттуда глядели на нее маленькие каменные пернатые существа. Огромные, невероятные, скользящие по воздуху полулюди-полуптицы на пороге земного бытия. Она перевела взгляд на Агату, которая придумала ужасных свистал из «Бегства на Север» – да, ее ум пребывает в мире живых метафор, мире мифа и сказки, а она, Фредерика, только все сшивает, латает дыры, но швы все равно видны.

Мисс Годден продолжала:

В начале Ты, Господи, основал землю, и небеса – дело рук Твоих; они погибнут, а Ты пребываешь; и все обветшают, как риза, и, как одежду, свернешь их, и изменятся; но Ты тот же, и лета Твои не кончатся.

Вести ангельской внемли…

Во плоти Сам Бог явился,

Образ взяв раба, смирился.

Дэниел пел, наслаждаясь самим звуком. Позади слышался чарующий голос Гидеона, становившийся все громче и отчетливее, а еще чуть дальше – тихий, скрипучий, непривычно хриплый голос Билла Поттера: Билл Поттер поет гимн Чарльза Уэсли во Фрейгартской церкви!

Приходской священник возвестил, что всем присутствующим выпала большая удача: сегодня среди нас находится видный и даже, не побоюсь этого слова, знаменитый каноник Адельберт Холли, один из самых деятельных и передовых богословов новой формации. Каноник Холли любезно согласился выступить по столь радостному поводу. Он расскажет о значении Воплощения в годину сомнений и тревог. Он покажет, что все меняется лишь для того, чтобы сохранилась твердость и необоримость.

Выходя к кафедре, каноник Холли проскрипел мимо Дэниела, сидящего возле самого прохода. Пахнуло всеми годами, месяцами, неделями, днями и часами выдыхаемого и застоявшегося табачного дыма. На канонике Холли – как на Дэниеле, да и на Гидеоне – был пастырский воротничок. Белесые волосы развевались как у хиппи, а во всей прическе было что-то от библейских патриархов или даже ангелов. Для начала он не без помпезности подтвердил: да, он прославился истолкованием восторженного принятия новой богословской доктрины – доктрины «смерти Бога». Которая по сути своей парадоксальна. Но разве сама теология, «слова о Боге», «теория», «предание», «логос человека о Боге», не есть также парадокс?

Он сгорбился над кафедрой так, что белесая голова оказалась прямо между черных плеч, и добродушно произнес:

– Вижу-вижу, думаете, вот сейчас старичок заладит на час-другой и так мы и не доберемся до рождественских пирожков. Вовсе нет. Слащавых банальностей вы не услышите – что, мол, надо творить добро, не быть заблудшими овечками и все в таком духе – нет, только по существу. Мы в Божьем доме, что был построен для Бога, дабы в стенах его жили Вера, Надежда, да и Любовь, дабы стал он для них пристанищем… Но где же Бог? Где встречаемся мы с Ним в делах насущных, в час молитвы, посреди недавних ужасов неискупленной истории? Где искать нам Его?.. Богословы отмечают, что Бог постепенно отдаляется от дел земных. Вот глубокоуважаемая дама нам читала о том, как Бог напрямую общался с Авраамом, с Моисеем, а потом послал ангелов, которые являлись людям, и пророков, и их устами Он говорил гласом трубным, огненным. Но Его больше нет среди нас. Он ушел. Ницше, возвестив Его смерть, выразил то, что люди уже осознали, и именно поэтому слова Ницше взволновали столь многих.

Адельберт Холли расплылся в благостной улыбке, но его лучезарный лик портили пожелтевшие зубы и обвислые щеки: