Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

class="p1">Перед подсудимыми или, вернее, осужденными был стол, покрытый зеленым сукном; стояли канделябры, полные свечей и зажженные, хотя на дворе ясный день; за столом кто-то сидел, перед ним лежали бумаги; юношей разделяли конвойные солдаты.

Обер-секретарь[525] начал громко читать сентенции[526] по делу. За множеством приводимых статей трудно было понять суть приговора. Ясно Ромашов услышал только о смертной казни. Но цитировались оговорки, встречные статьи, назначающие каторжные работы навечно и наказание кнутом. В конце концов, он так и не понял — к чему их приговорили, то есть решение о смертной казни было ясно, и этим будто поглощалась каторга и кнут, но хотелось уверить себя, что есть в приговоре лазейка, сохраняющая жизнь. Удовлетворяло то, что и Ширкалины и Федька Наугольный равно с ними получили, и очень жалел ни в чем не повинного Михаила Пóносова, которого считали отрешенным от дела еще в Перми, а привоз в Петербург ошибкой Певцова.

«К смертной казни всех без исключения… а меня-то за что?» — в этот момент думал Михаил Пóносов.

Судьи словно поторопились с окончанием дела, а боявшиеся пропустить обед конвойные облегченно вздохнули и стали побыстрее теснить арестантов к выходу на улицу.

Когда Петю выводили из задних рядов, Ромашов обернулся. Он увидел товарищей. У всех были бледные бескровные лица ушедших в себя людей. И он подумал: «Чего я обрадовался, что всем поровну; смертная казнь — не больно сладкая конфетка».

Глаза им не завязали, осужденные увидели солнце.

Михалеву доски на койке в ночь после «суда» казались особенно неровными. Он не уснул ни на минуту, то смотрел на мерцающий светильник с поплавком, то закрывал глаза. Снаружи наблюдали усердно. Стоило шевельнуться, в каземат заглядывал караульный. Хорошо, что не поставили часового в самой камере.

В крепостных казематах все чёрмозцы считали свои последние дни. Многие догадывались, что приговор будет представлен царю на окончательное утверждение.

«Если не всем, так главным… А кто главный? Все подписавшие воззвание будут главными», — думал Федор, боясь даже про себя произнести страшное слово «казнь».

Николай Павлович торопился закончить дела. Он уезжал первого августа, и в последний день июля утвердил приговор.[527]

На списке осужденных на смертную казнь император собственноручно поставил скобки, разделив всех на три равные группы.

Николай задумался. Казнь не пройдет незаметно, известие дипломаты разнесут по всему миру, потому всякая огласка нежелательна. Николай мог и незаметно превратить бунтовщиков в заживо погребенных, и он выбирал. Бенкендорф ждал.

Царь взглянул на Бенкендорфа и начертал:

Во внимание младенческих лет…

Во внимание к молодому состоянию…

Во внимание принесенному раскаянию, как не уличенных и не сознавшихся…

Вновь Николай сделал передышку и закончил, захватив все три скобки:

Написать в солдаты.

— Вот тебе и приложение к указу о пополнении арестантских рот. Работники нужнее висельников, — сказал Николай и самодовольно улыбнулся.

О конфирмации приговора[528] Бенкендорф в тот же день известил министра внутренних дел Блудова: шестерых ссылали в Финляндские арестантские роты, трех, не подписавших воззвание, — в Кавказский отдельный корпус.

Бенкендорф торопился все сделать до отъезда царя. Он прежде всего настрочил военному министру сопроводительную о Десятове, в которой он называл Степана опаснейшим и виновнейшим преступником. Запечатанный пакет Бенкендорф, не утруждая себя передачей начальнику штаба Дубельту, отдал Мордвинову и велел ему забирать арестанта.

«Забирать» Мордвинову, собственно, было некуда, но он был вынужден принять в исполнении приговора посильное участие и, в душе выругав Бенкендорфа, распорядился отправить прошитый ниткою и запечатанный пятью сургучными печатями конверт № 2261, а также и Десятова при пакете к господину военному министру.

И особо важного преступника Степана Десятова под конвоем трех солдат и жандарма вывели из полуподвала жандармского корпуса.

Арестантов вывели на работы. Они обрадовались — значит, не повесят: очищали казематы от грязи, носили битый кирпич и мрачно шутили, что готовят помещения для следующих.

— А может быть, сами вернемся? Кто хочет? — спросил Мичурин.

— То и ладно было бы, — отозвался Ромашов, вновь веселый, как всегда. — Ведь горевали же когда-то, что Степан уехал, а нам в Петербурге не бывать! — добавил он и поспешил к Михалеву, чему-то лукаво улыбаясь, и, не дойдя шага, за спиной Михалева крикнул: — Состоящий при отдельном Кавказском корпусе Апшеронского пехотного полка арестантской роты рядовой!

— Не кавказский я, а финляндский, — отозвался Михалев, — что много хуже.

Ромашов облапил друга, только цепи зазвенели.

— Как я сказал, так и будет! Все же тебя на Кавказ отправят. Я слыхал, сегодня готовься, — уверил Ромашов. — Плац-адъютант тебя на завтра с довольствия снял.

Ромашов оказался прав. Вопреки приговору Михалева вместе с чертежником Ширкалиным и Михаилом Пóносовым третьего августа отправили в Кавказские батальоны. Отправка происходила около полуночи от комендантского дома. Их вели в цепях.

В ночь на шестое августа из крепости вывели при десяти конвойных — пять солдат и пять казаков — закованных в цепях пятерых чёрмозцев. Их ждали у коменданта Петербургской гарнизонной стражи, где присоединили Степана.

— Смотри, усы, бородку отрастил и волосы длинные! — говорил Ромашов, не выпуская из объятий Степана. — А нас брили! Вот! — показал он, проведя рукой. Ромашов лишь промолчал о том, что Степан поседел.

— А я брить не давался, — шутил Степан.

— Ну, разве тебя осилишь! Ты наш Стенька Разин.

Степан, Ромашов, Петя и Мичурин не могли наговориться. Четверо друзей нарочито не замечали Алексиса и Федора. А те и меж собой — куда девалась их былая дружба? — старались не встречаться взглядами.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

На заводе жизнь шла своим чередом.

Николка скончался. Похоронив его, Надёха ушла в свое родное село Юричевское. Бабушку Наталью только Груня навещала да соседи не давали ей умереть с голоду. Груня бегала к бабушке выплакаться.

Поздеев нацелился взять Груню в «кенарейки», но искалеченный старик Лотушок увел ее в скиты.

Разжалованного господами Ваську Наугольного Поздеев назначил было в шахту, в Кизел.

— Узнаешь, какова лазаревская Сибирь, — посмеивался Клопов. — В шахте тебе Фролов явится.

Васька знал, что на мокрых работах можно от силы выдюжить пять лет, а потом — чахотка скоротечная.

Поздеев отменил, однако, отсылку Васьки в Кизел: на рудниках бывшего полицеймейстера сразу пришибут. Он отослал его в Усолье работать на варницах. Там Василий встретил Сеньку. «Жених» таскал соль и сильно исхудал.

Сенька старался заслужить милость начальства, был расторопен и часто первым кидался на любое дело. Однажды в ларе понадобилось заткнуть втулку, усердный Сенька проворно спрыгнул вниз и задохнулся: газ убийственный из