Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Об осужденных чёрмозцах складывали легенды, а благонадежные люди еще лет двадцать пять спустя говорили о пих шепотом.

На Дунай, где, по слухам, должен быть Степан Десятов, бежали две группы заводских людей. А когда наследник поехал на Урал, чтобы умиротворить народ и привезти царю «чувства подданных», так и еще люди бежали, боясь нового следствия, по которому при наезде наследника всех хватают, кто хоть одним словом виноват. Поздеев только головой качал, подсчитывая убытки хозяев, и не раз недобро вспоминал Ширкалиных — сколько из-за них потеряно работных!

Как-то Поздеев посмотрел на Настю и сказал:

— Все молишься? Поезжай-ко в Пермь. Теперь поутихло, может, кто взамуж возьмет.

Настя послушалась, поехала и вышла за стряпчего, который говорил гнусаво и, как оказалось, пил запоем.

Издавна бунтарей гнали в Кексгольм[530]. Едва вступив в крепость, Ромашов обрадовался.

— Глянь, Степан, ведь это Лобов! — показал Ромашов на солдата. — Он! Да и еще наши тут!

— Как вы, ребята, вперед нас успели?

— Да нас без суда забрили.

Команду штрафных выгнали насыпать крепостные укрепления. Землю носили в маленьких мешочках.

— Дайте тачки — сразу наворочаем. А это — наказание! Каторга и есть каторга — неосмысленная работа, — ворчал Ромашов.

Тучи, косматые и торопливые, непрестанно рвались с Ладоги к берегу. Казалось, они налетят на огромные валуны и с грохотом расколют их. Но тучи скользнули дальше, как будто твердыня берега пригнулась, опасаясь столкновения с ними.

Степан переводил взгляд по берегу до дальнего озерного мыса. Огромные валуны по отмелям, как звенья цепей, оковали озеро и сдерживали волны, рвущиеся вслед за тучами.

— Озеро в кандалах! — усмехнулся Степан.

Холодный ветер, спутник поздней осени, то и дело задувал костерок. Дым ел глаза. Солдаты все же в шинелях, а у арестантов грудь или спину прохватывало сквозь холстину.

Какой-то жалкий старик, лохматый и сивый, как бездомный козел, приплелся к костру. Его не выгоняли на работы по дряхлости, и он просто бродил как неприкаянный, выползая на ветер и стужу из духоты каторжной казармы.

— Пошел! — закричал на него солдат.

— Пусть греется, — заступился Степан.

— Таких убивать надо, — проворчал солдат.

— А за что? — спросил Ромашов.

— Это кыштымский заводчик Зотов…

— А-а-а! — протянули новички и с любопытством уставились на старика.

— Кыштымский зверь! Сколько народу погубил!

— Вот видишь, а ты жалеешь, — упрекнул солдат Степана.

— Ну и пусть живет для примера.

— А что? К чему пример? — не понял солдат.

— Чтобы всем стало ясно, какие истязатели бывают и как они жизнь кончают.

Первое время на каторжных работах Зотов держался близ конвоя, боясь, что его убьют. Всюду ему мерещились стители. Раньше, на здорового, нашлись бы, но теперь на него смотрели с презрением, иные с любопытством, как на подыхающего от старости хищного зверя. Он был рад, когда его принимали за раскольничьего начетчика[531], и много бы дал, чтобы никто не поминал его Кыштымский завод. Опекун, затем муж наследницы Расторгуева, он оставил в памяти уральцев кровавые расправы: четверть века зверствовал и губил народ. Жалобы услышали даже в Петербурге. Зотов был осужден.

Миловидная в юности любовница, а потом и жена, Катюша со временем высохла, стала мегерой и, владея миллионами, не высылала мужу ни копейки, хотя за деньги он мог снять квартиру и жить вне крепости.

Зотов отошёл от костра и за валуном укрылся от ветра. Голова его тряслась, в глазах зыбился свет. Старику показалось, что вдали меж камнями мелькнул голубой сарафан любовницы Марьюшки. Она!

Зотов привстал, подался вперед, охваченный воспоминаниями, потом отпрянул. «Наваждение! Марьюшку-то убили, когда свидетелей убирали, — вспомнил он. — Мертвые являются, значит, бог зовет».

— Чур меня! Чур! Чур! Свят, свят, свят! — крестился Зотов, слабее и слабее шевеля рукой, он расширенными, дикими глазами глядел и глядел на всплывшую перед ним улыбающуюся Марьюшку.

— Пускай свой грех донашивает до смерти, — сказал арестант.

Тут Зотов вдруг вскочил и, с ужасом глядя в пространство за валунами, закричал:

— Да как вы смеете, холопы! Я ваш царь и бог! Засеку!

— Ну, ты! Тихо! Держат тебя в крепости, так будь доволен, — проворчал солдат, не понимая состояния Зотова.

Старик заскрежетал зубами и повалился. Слышалось неясное мычание, руки конвульсивно дергались. Два человека поднялись с места:

— Откинуть, что ли, подальше?

— Не тронь, не видишь, человек отходит, — сказал Ромашов.

Конвойный солдат склонился над Зотовым.

— Все. Помер. Дайте кто на время пятачков, глаза покойному прикрыть, — просил солдат, снимая фуражку и крестясь.

— Хороши миллионщику и простые камешки. Ему золотыми слитками ладожские голыши покажутся, — подал арестант две плоские плиточки галечника. — Какой ни есть человек, а конец один.

— Конец-то, может, один, а память разная, — произнес задумчиво кто-то на другой стороне дымного костра.

«А вот о нашем деле память будет добрая!» — подумал Ромашов.

Петя боялся в свое время бежать, чтобы не повредить остальным товарищам, но приготовления Ромашова не пропали впустую, и Петропавловскую твердыню встряхнуло, словно взрывом. В освободившийся после Пети десятый нумер были переведены два солдата, ждавшие не менее тысячи шпицрутенов, — наказание, равносильное смертной казни в невероятных мучениях. Эти арестанты ночью бежали из каземата сквозь пол. Подняли доски, спустились вниз, а там проломили стену в подвал лавчонки и, оторвав у дверей петли, вышли наружу. Проскользнув мимо будки, при которой стоит часовой городского караула лейб-гвардии гренадерского полка фузилерной роты[532], поднялись на бастион Петра, где нет часового, и взяли с орудия сошку — железный прут.

На крепостной стене после беглецов осталась только матрацная наволочка, разорванная вдоль, продетая в желобок для стока воды и привязанная за эту железную сошку. Полоску материи, как вымпел в дополнение к кейзерфлагу[533], развевал ветер. Утром ее обнаружили, и в крепости поднялась тревога.

Ранее побеги из Петропавловской крепости не случались, и всех поразила дерзость бежавших, так и не разысканных после.[534]

Ромашов, отбыв двадцать пять лет солдатской каторги, вновь появился на заводе в 1862 году, после «освобождения» крестьян. Это освобождение вызвало лишь ропот и протесты крестьян. Ромашова выбрали ходоком от народа к царю, и он отправился в Санкт-Петербург.

Вторая встреча с правительством ему обошлась не дешевле, чем первая: он был снова осужден на каторжные работы с последующей ссылкой на поселение.

В 1905 году, когда Чёрмозский завод был охвачен волнениями, Ромашов рванулся было туда, но за побег с места поселения был вновь осужден.

Освободили Ромашова в 1917 году. Ехать в Чёрмоз он не мог по дряхлости, но,