Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Заключенные потеряли счет дням и, не зная традиционных церемоний, не могли объяснить себе стрельбу. Первые одиночные выстрелы с катера, глухо доносившиеся в каземат, Ромашов принял за тревогу, вызванную побегом. Он ликовал. Но начали стрелять залпами — это уже, увы, салют.

На последней неделе поста[504] чёрмозцам повезло, их перед причастием пустили в баню; они не мылись с декабря. В Перми такой роскоши вовсе не полагалось, просиди хоть всю жизнь. И тут, если бы не всем известное царское внимание, их черед пришел бы нескоро.

Дневной свет заставил Ромашова зажмурить глаза, вновь привыкшие только к освещению лампадой. Шайка[505] теплой воды даже при торопливом мытье доставила наслаждение. Ему казалось, что он с себя снял кожу. Правда, одеваясь, он скатывал рукой «свергни»[506] кожистой роговицы, отмершей на теле и не смытой, но облегчение все же было большое.

При выходе из бани опахнуло свежим ветерком, дышалось легко, и тем убийственнее показался спертый воздух каземата, где невозможно было определить, чем пахнет, но в сравнении с этим «духом» запах паленой портянки, изредка доносившийся из караульного помещения, хоть и от него перехватывало горло, казался ароматным очистительным курением.

Два посещения церкви еще дали возможность подышать. В первый раз вывели для исповеди и причастия. На исповеди священник долго и нудно выспрашивал о прегрешениях, особенно о тайных связях общества, о наущениях извне. Чрезмерное усердие пастыря выдало «уши» III отделения.

Второй раз вывели в церковь на великую субботу[507] к торжественной службе. Крайне скудно освещенную церковь заполнила масса серых, плохо различимых фигур, разобщенных рядами усиленного конвоя. Разговаривать запрещалось совершенно. Сначала слышен был только звон кандалов, потом священнику начали подпевать арестанты.

«В кандалах, однако, петь лучше», — озорно подумал Ромашов, в такт потряхивая цепями. Служба шла торопливо. Начали около восьми часов; в девять часов под крепостную трубу «вечерней зори» пропели полуночное «Христос воскресе». Тем и кончилась заутреня.

— Видишь, в тюрьме-то и Христос на три часа раньше воскресает, — шепнул озорной Ромашов совершенно незнакомому арестанту, чтобы хоть на пасху кинуть слово живому человеку.

И еще загремели пушки, на этот раз нетрудно было догадаться — в честь наступления пасхи. Плац-майор перестарался, не уменьшил заряды, и от пушечной пальбы во дворце повылетали стекла.

А Ромашов и после праздника каждую ночь ждал сигнальной пушки, означающей побег и спасение Пети.

В пасхальные дни, к неудовольствию царя, на тревожные события откликнулись церковники. Юрьевский архимандрит Фотий[508], самим Николаем застигнутый ночью в келье с графиней Орловой и за это «претерпевший», пытаясь вернуть монаршее расположение, в новой статье напоминал, что он предсказывал нынешние события еще в поданной им в 1824 году «Записке настоятельной, дабы взять решительные меры к прекращению революции, готовимой втайне»[509]: «Горе на Россию грядет, если не затворятся двери раскола и реформ, через Библейское общество отверстые. Диавол, яко лев, рыкая ходит, исчет, кого поглотить под предлогом Библейского общества через влияние тайных обществ».

Теперешнюю статью «О революции под именем тысячелетнего Христова царствования, готовимой к 1836 году в России через влияние тайных обществ и англичан методистов»[510] он сопровождал ссылкой на ближайшие события (в Англии появились «чертисты») и довольно сложными расчетами: «…что в XVII веке в 1666 году учинилось в Европе и Азии, к чему поводом было число апокалипсическое 666, тоже карбонарии и тайные общества, церковные мятежники, сатаною обольщенные, устрояли доселе и еще мнят устроить в 1836 году; к чему поводом есть аки кабалистикой открывается и заключается число звериное 666, таким образом: 666 — трижды шесть равно восемнадцати, и шесть, умноженное на шесть, равно тридцать шесть… выйдет год 1836… и как в 1666 году, так и ныне учение распространяется, что в 1836 году аки бы придет Христос, царь царей и господь голодней. Тогда в Англии произошло, и ныне оттуда же яд весь плывет через проливы Библейского общества».

— Пропустили, почтеннейший, — откладывая статью, обратился Дубельт заглазно к Фотию. — Год 1836 истек, а все «проливы Библейского общества[511]» мы держим в руках. Впрочем, доложим-ка императору о «проливе» Татариновой[512]. — И доложил.

Дубельт не ошибся в расчетах: Николай приказал провести расследование. Сыщики нащупали за Московской заставой тайные собрания, исповедующие «церковь из тайных обществ». Выздоравливающий Бенкендорф, как милости, просил разрешить ему провести ликвидацию этого общества. Он позвал Дубельта, Кокошкина[513], обер-прокурора святейшего синода Протасова[514], придал им офицеров и пятнадцать жандармов. Выполняя царскую волю, отряд окружил дачи сектантов, и Бенкендорф захватил «корабль» во время моления.

После тщательного обыска в библиотеке масонки Татариновой было найдено сочинение «О приведении всех христианских церквей в первоначальное единство», положенное в основу ее учения о церкви не священнообрядовой, а внутренней, в сердцах создаваемой как бы из тайных обществ. В столице сразу пошли разговоры о новых таинственных событиях. Чтобы пресечь эти разговоры о секте и о задержанных сектантах, Николай приказал:

— Членов секты сегодня разослать по монастырям, а запутавшуюся в деле генерал-лейтенантшу Головину[515] — с фельдъегерем в Варшаву, к мужу, председательствующему правительственной комиссией духовных и внутренних дел и народного просвещения.

Истории с Фотием, и Татариновой, и с «молебственными» письмами армянского епископа из Исфагани Фаддея, и католикоса всех армян Нерсеса, и лазаревского «персидского» преподавателя, словно взапуски взявшихся за распространение слухов за границей, чёрмозцы, да еще и «чертисты»! Николай почувствовал себя утомленным и для отдыха занялся смотрами войск.

XIV

В Петергофском дворце приготовились праздновать день рождения императрицы[516]. К Лазаревым ранним утром приехала недавно представленная ко двору кавалерственная дама[517], супруга нового коменданта Петропавловской крепости Крыжановского[518], вступившего в эту должность после смерти Сукина[519]. Она хвасталась перед женой Христофора высочайшим рескриптом царицы, наградившей ее орденом святой Екатерины за службу супруга.

— Поздравляю и завидую, — отозвалась Екатерина Мануйлова.

— Вас надо пожаловать, вы от крещения приближены к святой Екатерине, — отблагодарила гостья. Дамы поцеловались и продолжали разговор, непринужденно переходя от одной темы к другой. Хозяйка показывала заграничные новинки, только что ею привезенные.

— Не страшно вам жить в крепости? — спросила Мануйлова.

— Нет, что вы! Перед окнами деревья, лужок, как в деревне…

— А мне бы всегда казались тени повешенных… А как наши людишки, не бунтуют там? — спросила Мануйлова, перейдя на шепот.

— Об этом не говорят, дорогая. Воля государя императора превыше всего и всеми исполняется свято… Узники крепости — узники его величества… Муж сказал, что их не существует…