Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Но солдаты не могли не отметить, что на этот раз под сводами Никольской куртины раздались не робкие и слабые шаги узника, а гулкий топот человека, явно поднимающего излишний шум.

— Важно! — воскликнул Ромашов, оглядев спины солдат и помещение, большую часть которого занимала русская печь.

— Молчать! — крикнул офицер, но опоздал, простонародный возглас долетел до ушей солдат, и не одно сердце дрогнуло: «Свой!»

Пока снова записывали в книгу, смотритель принес ворох одежды: рубашки из мешковины, старые войлочные туфли огромных размеров и без задников; вместо штанов — мешки из нескольких слоев заплат; чулки из тех же мешков, без подвязок; халат из толстого солдатского сукна, вытертый, с засохшими пятнами грязи.

— Раздеться, — приказал офицер.

Ромашов начал стягивать с себя рубашку, в это время раздался топот бегущего человека, и дверь распахнулась,

— Кто свистел? — крикнул взбешенный плац-майор Тютрюмов[500].

— Вот нумер семнадцатый выявляют попытку разговаривать, — пожаловался заведующий куртиной.

— Халат-то не стиран от постройки крепости, — ляпнул Ромашов.

— Молчать! За каждое слово карцер… Разве не предупреждали?

— Так бы и сказали, а то незнамо, а сразу в морду…

— Молчать! Молчать! Убрать! — взвизгнул плац-майор.

Ромашова подхватили и повели.

Тяжелая дверь распахнулась вовнутрь. Ромашов ощупал голую стену саженной толщины; дощатый, ничем не застеленный топчан. Он узнал, что такое карцер. Леденящий холод пронизал тело, и Ромашов думал, как бы выжить до утра, а там авось полегчает. Но утро не наступило, никто не входил к нему, и ночь продолжалась до тех пор, пока он не разглядел возле невидимого ему металлического ставня тонкую, как волос, светлую щель. Значит, наступил все же поздний зимний день; и эта едва приметная щель снова исчезла, и нельзя стало определить, вечер сейчас или уже ночь.

По медлительности, с какой шло время, должен быть снова рассвет, но в соседний отсек принесли дрова. Вязанка с шумом рассыпалась, в печке затрещали поленья. Ромашов с тоской догадался, что сейчас только еще продолжение первого дня.

Его руки и ноги заныли от холода, как бы ожив для мучительной ломоты: топящаяся печь не отдавала в камеру тепла. Стало еще холоднее. Он понял, что не для блага, а для новых мучений топят эту печь. Закрыли трубу, и тогда в камеру потянуло угаром каменного помещения, чуть согретого, лишь бы выжать влагу из стен.

После унылой темноты, на вечность растянувшей два тюремных часа, Ромашову дали кружку воды и кусок хлеба.

Несмотря на холод, он с жадностью выпил воду и быстро съел хлеб, но скудная еда не согрела, и он еще сильнее озяб.

Простуженного и потерявшего счет времени Ромашова в полусознательном состоянии вывели из карцера на третий день. Резкий свет от окон в коридоре ослепил, и он, ощупывая стену, едва передвигался при помощи сторожа.

Лицо Ромашова выглядело маской: отечное, неподвижное, страшное. Даже привычных тюремщиков поразил его слепой вид. Ромашов бессвязно и еле слышно что-то говорил.

«…Передний заднему мост», — разобрал сторож.

«Какой еще мост?»

Соломенный матрац и соломенная подушка в наволочке из мешковины, кровать без простыни, поставленная посреди камеры, покрытая таким же, как халат, суконным одеялом, показались Ромашову несказанно уютными. Он лег, чувствуя боль под лопаткой, в том месте, куда его ударил солдат прикладом кремневки[501]. Потом он впал в забытье и не слышал сердитых окриков стражи.

В полдень ему принесли чашку мутного супа, ломоть черного хлеба и на второе — вываренную в супе говядину, искрошенную и приправленную густым, наперченным соусом. В шесть часов вечера тот же сторож, что унес нетронутый обед, принес чай и миску супа от обеда.

— Смотри, у него совсем слепой вид, — сказал сторож.

— Ужо при визитации лекарь освидетельствует, — пообещал жандарм.

Ромашов не отвечал сторожу и жандарму внутренней стражи. Оба трясли его, пока не убедились в явной болезни арестанта. Пришлось доложить — у нумера семнадцатого горячка.

Заведующий куртиной плац-адъютант[502] встревожился и внушал врачу, что царский узник не должен умереть. О другом и не спохватятся, а если этот умрет, не оберешься неприятностей.

Ромашова перевели в госпиталь, ему позволили улучшить питание за свой счет, если пожелает, — вино и табак. Но ничего этого больной не хотел, лишь бредил уральскими самоцветами и сметанными шаньгами. Еще в бреду все заботился, чтобы «передний был заднему мост». К бреду прислушивались, но не поняли.

Николай нашел, что все привезенные Певцовым материалы не выявили разветвления общества, и на чёрмозцев снова посыпались вопросы, и среди них главный: «Не распространял ли подследственный превратных понятий о своем состоянии среди других крепостных?»

Задавая вопросы, сразу требовали ответа. Используя старую неуклюжую уловку, говорили, что показания, сделанные против арестанта, открывают его вину, и предупреждали, чтобы, не дожидаясь очной ставки с обвинителем и тем не лишая себя помилования как награды за чистосердечность, арестант рассказал немедля о том, с кем замышлял на императора.

Алексису Дубельт велел дальше выкладывать все, что знает:

— Твое раскаяние имеет вид позы, не поверю, пока не дашь существенных раскрытий. Либералы вас научили. Это все подтвердили. Либералы вас к себе привлекали, и вы хотели сблизиться. Говори, не бойся. Тебе за услуги царь простит вину. А все откроешь, так наградят еще. Какого распространения заговор достиг в Перми?

Алексис почувствовал удушье и с трудом ответил:

— Мы с братом из любопытства послушали, да и то с первого раза махнули рукой.

— Ну а остальные как решились на такое дело? Как замыслили изменение правительства?

— Много читывали книг, а мало думали, вот и зашел ум за разум. Мечта легко привела к победе, им казалось, что стоит только себя связать клятвой и записать свое желание на бумагу…

— Почему «им»? Ты тоже разделял их взгляды.

— Нет, здравым смыслом нельзя подтвердить возможность каких-либо изменений, когда горстка помечтает о несбыточном.

— Ты учитель, черт возьми, гласно служишь правительству и, следовательно, отдаешься орудием в его руки, а тайно действуешь против него. Ты принимал присягу на верность службы, должен все раскрыть, если не раскроешь, ничего тебе не зачтется из прошлого. Смотри, обнаружится утаенная крупинка, и пропал ты, — грозил Дубельт.

Петю не вызывали две недели. От потерял счет дням, как и Степан в подвале. Потом вызвали и упрекнули в противоестественном для его сословия тяготении к излишнему образованию.

— Господа внушали, что страсть к наукам доставит ученикам существенную пользу, а хозяину удовольствие и честь, — говорил Петя. — Они заставляли учителей воспитывать людей мыслящих, которым правила риторики помогут привести в порядок свои мысли, после чего им откроются новые понятия.

— Готовясь стать учителем, ты обязан непрестанно находиться в