Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— За царя! — воскликнул Бенкендорф и верноподданнически раскрыл рот насколько можно шире.

Николай ему собственноручно влил лекарство в раскрытый рот. Бенкендорф проглотил, его глаза выпучились, он побагровел, и неудержимый фонтан чуть не накрыл царя. Николай отскочил и растерянно спрашивал:

— Что с тобой, Христофорыч? Что я тебе дал?

— Не знаю, — стонал Бенкендорф в промежутках между приступами. Он извивался как угорь и смотрел преданными глазами. Во рту был вкус зеленого мыла, карболки, йодоформа[481] и еще чего-то более гнусного. Он корчился от боли, но не жаловался.

— Что же это? — продолжал допытываться царь. Понюхал — из бутылки пахло отвратительной смесью летучих мазей.

— Наверное, кожное бальзамическое притирание. Уууу-р-р-р!

— Так почему все лекарства с одинаковыми сигнатурками[482]? Как поправишься, предпиши различные для наружных и внутренних. Пусть у наружных будут желтого, куркумового цвета[483], а у внутренних — белоснежные, как платок, который я тебе дал, чтобы ты на своей службе осушал слезы обиженных, — повелел император и крикнул в сторону дверей: — Позовите докторов, графу хуже.

— Лучше! Лучше! — запротестовал Бенкендорф и уверял Николая, что он почти исцелился, что, по крайней мере, чувствует облегчение желудка, чего был лишен много дней.

А Николай вытирал мундир и с панической мнительностью думал: «Может быть, у него холера?»

— У него вольвулюс[484] — кишки захлестываются удавкой, от сего жестокое воспаление, — поспешил успокоить царя лейб-медик Арендт.

IX

Певцов обвинил Клопова в небрежном наблюдении за школой и недопустимом ознакомлении учеников с секретной (копия дела Зотова) перепиской. Поздееву, раз связали одной веревочкой, чтобы выкрутиться самому, хочешь не хочешь, а пришлось вновь выручать лисовина.

«Хотя с высоты гром и сильно гремит, но правосудие не дешевеет, — писал Поздеев в отчете владельцам, — крещеные в чернилах рады поборам, к чему им открыты пути случившимся».

Оставив в покое заводских, Певцов продолжал разбираться с делом в Перми. Вызывая Ромашова и Михалева, он говорил им, что они способствовали открытию дела и дальше должны так делать, чтобы заслужить полное прощение и даже награду. Он сообщил, что Поздеев их хвалит как раскаявшихся прежде розыска и много споспешествовавших[485] захвату бумаги.

— Предателям я ничем не «споспешествовал», — отверг обиженный Ромашов благоприятный отзыв и умолк.

Запирательство арестованных придавало плохой тон следствию и показывало его, Певцова, бездарность: не только не добился новых открытий, но едва сохранил старые показания. Упрямца он больше не вызывал на допрос и наказал карцером.

Он проговорился о намерении отправить всех в Петербург. Перенесение суда в столицу определенно сулило смертную казнь. Петя прибегнул к прежней тактике — надо же попробовать поймать новичка за старую наживку — всеми действиями показать себя раскаявшимися подростками. И вскоре Певцов был удивлен. Арестанты начали приносить чистосердечные раскаяния и обещали никогда больше не составлять тайных обществ.

«Не без конца же мне здесь сидеть! Пусть будет это дело ребячьей затеей», — подумал Певцов и обратился к Селастеннику:

— Вы хотели произвести большой эффект при раскрытии тайного общества со стойкими убеждениями заговорщиков, так сказать, крупное дело — значительнее награды. Расчет ошибочный. Император предпочитает покой в империи.

— Не подумайте, что хотел придать размеры несоответствующие. Нет, — торопливо оправдывался оробевший Селастенник. — Наоборот, я все время доказываю незначительность дела. Более не найдется ни одного причастного.

— И найти их теперь невозможно, поскольку при начале подняли много шуму, — заметил Певцов, еще сильнее напугав.

Певцов вызвал Алексиса и упрекнул:

— Все сознаются, а ты что же? Все указывают на искреннее разделение тобой идеи заговора. Все, как один, показывают, что ты переписывал бумагу своей рукой.

— Я списывал копию, чтобы иметь доказательство. Только Петя застал за списыванием, пришлось сказать, что переписывал для удобства того, кто будет начисто писать, ибо черновое очень смарано. Петя приказал сжечь лоскутки черновых бумаг, я обещал, но не сжег, чтобы иметь доказательство и доложить начальству.

— Им больше веры, чем тебе. Они сознались, а ты отягощаешь свою участь запирательством. Сколько сделал для раскрытия дела, а все пойдет прахом. Лучше признайся. Поможет.

Певцов заставил задуматься. Алексис ночь промучился и начал менять свои показания:

— Мы, подобно как в историях, когда удручение начинает превышать терпение и возникает отчаяние, поговаривали о способах освободиться от унижения. Так у нас случались сходбища, сетования. Для интереса легкомысленные товарищи обставляли все так, как в заговоре бывает. И тут отважностью хвалились, а робость заставляли умолкнуть.

— Говоришь одну отвлеченность. А по делу как? — жестко спросил Певцов.

— Я решил было присоединиться к преступному обществу, переписывал бумагу, но после почувствовал, что замысел может иметь дурные последствия, и раскаялся, что находился в заблуждении более месяца.

— Ну ладно, что признаешь более месяца, — улыбнулся Певцов, зная, что тут вину месяцами не измеряют.

По его подсказке Алексис в новых показаниях уточнил:

Прежние же свои показания, что я изъявил согласие принять участие в законопреступном обществе, как бы для того, чтобы, узнав сущность оного, объявить начальству моему, были вымышлены мною из боязни подвергнуться строгому за сие наказанию; ныне же, убедясь сделанным мне вновь внушением и видя, что во всяком случае делаюсь по неопытности и молодости моих лет виновным, предаю на милостивое воззрение правительства чистосердечное, с полным раскаянием, истинное мое показание.

Чертежник упорно твердил старое, но после очной ставки с братом ему осталось признаться в своих сочувствиях обществу, и он дал показания, соответствующие словам брата:

— Я уговаривал его, Алексея, когда будут спрашивать, чтобы не сознаваться и друг друга не выдавать и что как будто бы мы казались только быть согласными для узнания сущности дела и молчали долгое время потому, что хотели иметь письменные доказательства. Это задумали к одному лишь Алексея оправданию.

Певцов признание братьев поставил себе в большую заслугу и щегольнул перед Селастенником:

— Вот, ваше превосходительство, как выявляется истинное лицо.

X

Фимушка, вызванная Косинским и доставленная Поздеевым, сидела в смрадной камере скрючившись и глядела перед собою расширенными, испуганными глазами, стараясь не поворачивать головы, чтобы не видеть еще более страшное. Она выглядела истощенной. Спиря прижимал ее к себе, оберегал и утешал, как мог.

А тюрьма была обычной — в тесной камере семьдесят человек; на тысячу арестантов двести схвачены без паспортов, из остальных половина посажена по воле помещиков, не считающих нужным объявить вину сданного в тюрьму.

Женщины кучками жмутся по углам; тут же их дети, которых развратники учат непристойностям. На ночь все ложатся вплотную