Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Огонь горел круглые сутки, под окрик часового Степан вставал и снимал нагар со светильника. Встанешь! Он пользовался одинаковыми «правами» с заключенными в крепости, которым за нарушение «благочиния» — темный карцер, койка без матраца и содержание на хлебе и воде, а за оскорбление начальства — смертная казнь.

— Дело заговорщиков породило новые хлопоты, — сказал Бенкендорф, знакомя Сперанского с высочайшим повелением, по которому им четверым, с Уваровым и Блудовым, поручалось пересмотреть «существующие постановления о приеме людей несвободного состояния, а также предметов преподавания в заведениях, принадлежащих партикулярным лицам[459], в которых воспитываются крепостные». Тучи нависли над учебными заведениями.

На очередном докладе Уваров надеялся, что царь одобрит его старания на ниве просвещения: для укрепления нравов он, пока готовится реформа, запретил романы Поля де Кока[460] и Дюма, но император молчал. Уваров докладывал и с облегчением замечал, что дел в папке осталось немного.

— Купец просит разрешить сыну заграничную поездку для учения.

— Нет, — отрезал царь, — сношения с заграницей увеличивают проникновение растленных мыслей… «Следует ощущать биение артерии и перевязывать все то, откуда брызжет кровь» — вот учение Диффенбаха Иоганна Руста, — процитировал Николай, читая краем глаза следующую бумагу — прошение хирурга Пирогова, осуждающего Диффенбаха за операции «на ощупь», без знания анатомии.

Николай живо вспомнил, как читал Пирогов лекции врачам Обуховской больницы[461] и какое неприятное впечатление это оставило у него, Николая. Это было в прошлом году.

Шесть недель Пирогов собственноручно делал препараты[462] и на трупах показывал, как нужно вести операции с соблюдением правил хирургической анатомии. Его слушали двенадцать врачей.

«Госпитальные не должны вообразить себя забытыми мною», — решил Николай однажды, отъезжая от министерства финансов, и неожиданно повернул свои дрожки к больнице.

Как обычно, никого не предупредив и не велев докладывать о своем появлении, Николай спросил у караульного инвалида, где Пирогов. Инвалидный солдат провел его к невзрачному зданию.

Царь, против всякого ожидания, попал в мертвецкую с препарированными трупами, выставленными на столах и стеллажах и теснящимися по ярусам в изобилии. Один со вспоротым животом и распиленной грудью лежал перед слушателями; по сторонам — еще два, тоже разрезанные; лицом Николай ткнулся в застывшую руку покойника. Царь в этот момент хотел одного — чтобы его не узнали. Он знаком приказал инвалиду молчать и, пока его не разглядели в полумраке, опрометью выскочил во двор. Ему показалось, что Пирогов тогда улыбнулся.

Уваров все ниже и ниже склонялся в поклоне, его доклад был исчерпан, но царь не сразу отпустил его, а сначала передал ему письмо, имеющее отношение к ведомству Уварова:

— Смотрите, опять Лазарев!

Николая пугало широкое разглашение щекотливого дела, а Лазарев, стараясь заполучить отзывы о своей полезной деятельности, способствовал разглашению дела. По его просьбе «молебственные письма» прислали Николаю епархиальный армянский епископ в Исфагани[463] Фаддей и католикос[464] всех армян Нерсес[465]. Они «на скрижалях сердец» изливали Николаю сочувствие армянского народа по случаю открывшегося заговора и одобрительно напоминали о булле, изданной папой Пием VII в 1821 году и направленной против карбонариев и тайных обществ. А тут еще без заказа хозяина откликнулся «расторопно» и Лазаревский институт в Москве.

Старейший преподаватель института написал Николаю на персидском языке, как во время нападения на Тифлис Ага Махмет-хана[466] он четырех лет был взят в плен и передан в руки правителя Персии, который усыновил и воспитал его. Старик заканчивал так: «Но ради точного соблюдения догматов христианской веры, светоч которой был готов погаснуть в душе моей от бурных ветров Магомета, оставил все достояние, убежал из Персии и пришел под твою императорскую сень, чтобы провести мои старческие годы в покое… Теперь я обучаю в институте Лазаревых восточных языков».

— Возможно, он еще и шпион! — предположил Николай.

Письмо лазаревские доброхоты направили государю через московского военного губернатора, Лазарев о нем не знал, но Николай тем не менее велел напомнить Лазареву о необходимости сохранить тайну возникшего дела чёрмозцев. Он с досадой подумал о членах общества, еще не открытых в столице: «Да разве они неуловимки! Почему досель не взяты в крепость?»

Уваров долгое время испытывал неловкость оттого, что никто его не поставил в известность о беспорядках в Чёрмозском училище, и очень обрадовался, получив наконец донесение попечителя Казанского учебного округа. Уваров тотчас сообщил в своем докладе Бенкендорфу об «открытой бумаге», «содержащей злонамеренные предприятия», и о своем поручении надзирать, не внушаются ли в училище какие-либо вредные правила.

В заключение Уваров просил почтить его уведомлением, если приняты по делу меры.

Бенкендорф не откликнулся на просьбу министра просвещения. Уваров, встречаясь с ним в высочайшем комитете по школам, не мог первым заговорить о чёрмозском деле и чувствовал глупейшую стесненность. Вручая Лазареву полученное государем от преподавателя письмо, Уваров дал Лазареву нагоняй.

Лазарев в свою очередь спросил директора института:

— Что хотел сказать этот ишак? И что он там преподает? Тайны гарема?

VI

В Перми продолжалось расследование. Поздеев безвылазно сидел в городе: легче вовремя отвести нападки.

Допросили Михаила Пóносова. Он подтвердил, что однажды весной 1836 года был в училище, «застал там с прочими Петра Ширкалина, разговаривали они между собою о том, чтобы не было крепостных людей и что как бы составить общество, приглашали и его, Михаила Пóносова, вступить в оное, на что он был согласен, но после от сего дела отказался и потому не знает подробностей».

— Вот за это будешь отвечать, — пригрозил Михаилу Селастенник. Он продолжил было расспрашивать Мичурина, но быстро отчаялся получить «открытия» по делу и приказал дать арестанту бумагу, пусть своей рукой пишет объяснения.

Мичурин задумался. Надо кинуть какую-то новую пищу следователям. Займутся второстепенным, это, возможно, отвлечет от главного, а надоест нюхать впустую, так и вовсе отстанут. Для начала написал с прежней показной неуклюжестью, что Петя — какого числа, не упомнит — начал собирать для составления бумаги, посредством которой можно высвободиться из людей господских, но он, Мичурин, в собрании был один раз, и только час, и по недосугу времени ушел чинить дом. Потом Мичурин, вспоминая приятные минуты прошлого, пустился описывать прогулку первого мая, когда они с Петей и Федькой шли до реки Камы. Там они посидели на берегу, товарищи поймали пасущуюся лошадь и послали его за вином в село Усть-Косвенское. Он съездил, они выпили, после Петя читал бумагу.

«Содержание оной, — писал Мичурин, — я не могу теперь упомнить, потому что природа не наградила достаточным количеством памяти». И еще писал Мичурин,