Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Разве не было писем из Сибири? Не оттуда шло наущение?

— Я ничего не знаю, — ответил в сотый раз Степан.

— О Гаврииле Степановиче Батенькове[452], жившем в одном доме с тобой, что скажешь? — спросил Дубельт, возобновляя допрос.

— Ничего о Батенькове не знаю, — ответил Степан, хотя, конечно, дворовые Лазаревых поминали доброго к простым людям и храброго офицера, получившего много штыковых ран в боях. Куда его дели — об этом никому не ведомо. Только не убили на Сенатской площади, потому как забрали его спустя малое время, недели через две после пушек.

— Как не знать тебе о Батенькове. Он ваш, сибирский,[453] — настаивал Дубельт.

— Мало ли людей в Сибири… — продолжал отпираться Степан. Он спокойно выдерживал взгляд зеленоватых глаз Дубельта, неподвижно устремленный из-под широкого волчьего лба.

— А почему ждал у австрийского посла Карла фон Фикельмона?

— Я никого не ждал, подошел погреться у костра.

— Ну врешь! Бесспорно, вами руководили из-за границы. Ты запираешься, а вот они тебя выгораживать не станут. Думаешь, впервой вижу, как неопытные попадают в руки интриганов? Скрываешь его, а искусник сидит за границей в безопасности и вас, молодых, толкает на опасное дело, сам ничем не рискуя. За что вы головы сложили? За его идеал? А есть ли он у него? Враждебная казна купила вас для ослабления грозной державы. Отечество продаете? Ну что молчишь? Кто направляет вас к мятежу?

— Не имею никого назвать.

— Назовешь ведь.

— Хоть сейчас на пытку, раз в натуре нет ничего…

Степана спросили о Лазаревых — не поощряли ли те идею общества. Степан не собирался выгораживать владельцев и потому сказал, что господа велели учителям воспитывать людей мыслящих.

— Что господа делали для этого?

— Письма и книги присылали.

— Какие книги? Пусть составит список, — приказал Бенкендорф.

Вскоре он держал список перед собой и с возмущением говорил Дубельту:

— Послушай. «Оберон, царь волшебников»; «Эльмонда, или Дочь гостиницы»; «Ринальдо. Жена разбойника»; «Таинственная монахиня, или Обитель святого Колумба»; «Таинство черной башни»[454]; «Лан, сердечный разбойник». Это же черт знает что такое! От таких книг, действительно, с ума сойдешь. Это явное развращение людей… Куда смотрит Уваров[455]?

В доме Лазаревых стало известно, что схватили Степана. Софи, зная увлечение Насти, смотрела теперь на нее отчужденно, и Настя, словно чувствуя за собой вину, рыдала, уткнувшись в подушки.

«Против царя и бога! О-о!»— ужасалась она ежечасно с тех пор, как ей открылась сущность заговора на заводе.

Степан был уже для нее врагом и злоумышленником, покушавшимся на правительство, особу царя и устои святой церкви. Она даже запрещала себе видеть его во сне. Юность для Насти кончилась. Она говорила Софи, что молитвы предпочитает развлечениям. Избегая косых взглядов Деляновой, Настя искала случая уехать домой. Лазарев отослал ее с поверенным Черновым, которому поручил наблюдение за порядком на заводах.

Иван Екимович был огорчен, заметив, что все чураются дома при Армянской церкви. Даже Сперанский известил его об отказе от снимаемых им апартаментов. Жил ведь с 1823 года. Сначала занимал общую квартиру с Батеньковым, а Батеньков оказался замешан в декабрьских делах! Теперь, после ареста Десятова, монарх обратил внимание на то, что уж очень много злонамеренных заговорщиков связано с домом Лазаревых.

V

Допрашивали Степана каждый день и подолгу. А после еще давали листы бумаги для письменных ответов и уводили в камеру. Тут, как всегда, за ним через глазок наблюдал жандарм.

Степан потерял счет дням. Он похудел, измученное лицо его позеленело. Терзали его не только допросы, но и воспоминания. «Что-то на заводе? И как все могло разрушиться? — думал он. — А что Груня? Сказывали — любит меня. А как бы я ее любил, если бы Настя глаза не застилала. Ведь Грунятка мне нравилась. Подросла бы еще чуть-чуть, была бы любовь вечная, благодарная. Не догадывался я тогда, какая любовь шла ко мне. Теперь уж все пропало, теперь уж я ее никогда не увижу». И отчаяние заползало в душу Степана.

Вновь в публике поминали «философическое письмо» Чаадаева[456]. Хотя говорили с оглядкой, но от жандармов не ускользнул возродившийся интерес к нему. И они связали «письмо» с делом Десятова. Дубельт и Бенкендорф не верили, что Степан не знает о «философическом письме».

— Но ты повторяешь то же. Ты говоришь схоже! — воскликнул Бенкендорф, надеясь, что Степан возразит и выдаст себя.

— Я-то ведь если что говорю, так не от большого ума, — улыбнулся Степан.

Дубельт, ведя длительную борьбу за раскрытие глубоких корней заговора и дальних связей заговорщиков, иногда допускал шутливые нотки.

— Ну, Колло д’Эрбуа[457], посмотри, чья это рука?

И показал Степану письмо, переданное Бенкендорфу царским любимцем Орловым[458], которому это письмо пришло по почте от неизвестного.

Бенкендорф видел в этом письме доказательство действия тайного общества, что и высказал в записке Орлову: «Это письмо очень важно, оно доказывает существование и работу общества. Покажите его тотчас императору и возвратите мне, чтобы я по горячим следам мог найти автора».

Дубельт открыл только несколько строк копии письма, чтобы не мог арестант прочесть всего, но Степан по смыслу уловил, что кто-то обвиняет правительство в убийстве Пушкина.

«Значит, Пушкина нет. Они меня пытают? Надежду имеют, что после смерти его буду оговаривать? Дескать, он нас, неразумных, подстрекал и во всем виноват… Нет, я ни слова…»

— Ничего я не знаю, и кто писал — того не ведаю и не могу сказать, — прошептал Степан.

— Нет, ты знаешь, чья это рука…

— Как вы не понимаете, — усмехнулся Степан, — все хорошие писаря набивают руку на один лад, называемый каллиграфическим: тут нет почерка, а просто ровное письмо…

— Убрать его! — приказал проигравший Дубельт.

Едва Степан дошел до койки, застеленной тоненьким серым одеялом, сразу рухнул на нее ничком, даже цепи звякнули о каменный пол. «Теперь поражение полное, значит, все несчастия уже позади, — не отступала горестная и спасительная мысль. — Однако в жилу наше слово попало, раз они так растревожились».

Внезапно ему послышался шум во дворе. По числу въезжавших подвод он понял, что прибыла большая партия заключенных.

Десятову угрожали отсылкой в Шлиссельбургскую крепость, по держали при штабе жандармов. Тут режим был худший, с безвыходным сидением в полуподвале, в четырех стенах «нумера» размером две на полторы сажени. Стены оштукатурены, побелены и изрядно измараны; небольшое окно со стеклами, закрашенными масляной краской, постоянно было снаружи закрыто плотным щитом; дверь массивная, окованная железом; печь, столик, табуретка, кружка и кочующие всюду тараканы.