Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Между донесениями Косинского и Селастенника есть расхождения. Почему в списке арестованных нет Степана Наугольного? — заметил и Николай. — И этот должен быть взят под стражу.

— Невозможно в настоящее время установить, ваше величество. Между донесениями Косинского и заводского управляющего также есть расхождения. По одному в Пермь отправлено пять арестованных, по другому — семь, — докладывал Бенкендорф.

— Послать офицера корпуса жандармов для подробнейшего исследования. Пошли Певцова, — повелел Николай.

— Михаил Пóносов знал о заговоре и вдруг освобожден, — рассуждал Дубельт, обращаясь к шефу, вернувшемуся в штаб из дворца.

— Как освобожден? — изумился Бенкендорф.

— Нет его среди привезенных в Пермь, тоже нет Николая Пóносова, очевидно, нет и Ширкалиных.

— Черт знает что такое! — возмутился Бенкендорф и принялся напутствовать Певцова: — Его величество повелел установить, не было ли тайных подстрекателей из людей более дальновидных и злонамеренных. Всех причастных к заговору и само следственное дело для окончания доставить сюда. Его величество изволил неоднократно подчеркнуть о необходимости везти арестованных весьма и весьма скрытно по Ярославскому тракту, ибо опаснее всего разговоры вокруг этого дела. Виновные будут преданы военному суду.

Настроение у министра внутренних дел Блудова было плохое. Находящийся на свободе Степан и нити общества, идущие от самого Урала, заставляли предполагать заговорщическую сеть по всей России.

Николай повелел скорее завершить расследование заговора. Он утвердил предписание Блудова гражданскому губернатору в Перми, а на следующий день на докладе Бенкендорфа появилась надпись:

Высочайше повелено дело еще подробно исследовать гражданскому губернатору обще с подполковником корпуса жандармов Певцовым.

20 генваря 1837 г.

В своем наставлении Блудов приказывал Селастеннику тщательно пересмотреть с Певцовым все следствие и предупреждал о необходимости избегать огласки и толков, вредных более, чем само преступление.

IV

Степан уже неделю ночевал за Сенным рынком у старухи, у которой останавливались проезжие крестьяне, а днями скитался по городу. Кончились деньги. «Раз нет заработка и постоянного пристанища, нужно уходить из Петербурга», — решил Степан.

С рассветом покинув свой ночлег, Степан вышел на набережную Невы со стороны Литейной части. Солнце поднялось на уровне крыш, его лучи зарумянили дымы из труб, стены домов, снег на карнизах. Окна тяжелых зданий зажглись радостью навстречу недолгому зимнему гостю. Над каменными бастионами крепости шпиль собора надменно сиял золотом.

— Теперь нужно действовать осторожно и осмотрительно, — шептал Степан, осунувшийся, ослабевший от начинающейся горячки[445].

Солнце скрылось, и сияние шпиля погасло, ветер погнал с замерзшей реки колючий снег. Степан рукавом загородил лицо.

Возле дома Волконской на Мойке, где Пушкин снимал квартиру[446], Степана напугал слишком внимательный взгляд широкоспинного человека, несомненно переодетого полицейского. Степан сразу отвернулся. Боясь выдать себя торопливостью, он сдерживал шаги. Свернул в воротный проезд и оказался в узком извилистом дворе одного из соседних домов. Тут его могли заподозрить дворники, и он тотчас вышел обратно на улицу. Степан прибавил шагу. Переулками и пустырями он выбрался на окраину. Лишь убедясь, что за ним не следят, он вернулся к Неве.

Всюду дворня говорила о предстоящем бале у жены австрийского посланника, внучки Кутузова Дарьи Федоровны Фикельмон[447], где ждали в гости пятьсот человек.

«У подъезда народу и экипажей будет много, в толпе укроюсь, погреюсь у костра, а утречком пойду. Назовусь в случае чего отставшим от господского возка. А то, глядишь, проберусь в бараки собора, сторожей-то не будет в то время, — размышлял Степан, вспоминая работников с постройки Исаакия[448]. — А что, если достать гербовый лист, написать отпускное свидетельство на чужое имя, — продолжал он, чуть не засыпая от усталости. — Работать и жить при соборе до лета, пожалуй, лучше, чем уходить из города: зимние дорожки ой узки!»

Горели костры для челяди, набережную оживляли ряды зажженных плошек. Степан занял теплое место у огня и грелся.

Время к одиннадцати, самый приток гостей. К освещенному фонарями подъезду все чаще подъезжали кареты. Вереницы экипажей выстраивались на набережной. Кучера хвалились лошадьми и упряжью. Под крики форейтора[449] приближался дворцовый экипаж. Уж не царь ли?

Все кучера и слуги обнажили голову. Лихой гвардеец встал «во фрунт»[450], как полагается, скинув с одного плеча богатую бобровую шинель; нехотя стянул шапку и широкоспинный человек, обнажив ярко-рыжую голову. К Степану на секунду повернулось бритое лицо с перебитым носом. Перед ним был переодетый полицейский, которого он уже видел в III отделении.

— Принц Карл[451] поехал ногами дрыгать, — вдогонку подал голос какой-то беспечный парень, когда дворцовый экипаж промчался.

Степан заметил, как «перебитый нос» ринулся искать парня. Обежав экипажи, рыжий не опознал говорившего: перед ним оказалось несколько кучеров и лакеев.

«Надо уходить», — подумал Степан и спрятался за чей-то возок. Его движение приметил рыжий, он прицепился к Степану.

— Ты чего тут? Почему перед принцем шапку не ломаешь? Ты непочтительно говорил о высочестве?

Рыжий ткнул Степана кулаком в спину. От толчка с головы слетел треух.

— Кто таков? Пошел отсюда! — крикнул рыжий, гоня Степана на глазах у столпившейся челяди.

— Никак лазаревский! — обрадованно воскликнул кучер Всеволожских, взятый в Петербург из Кизела. — За что он тебя?..

Парень тут же пожалел о своих словах, но было поздно. Шпик уже не гнал Степана, а изловчился и сзади схватил его обеими руками за локти.

Барахтаясь, они повалились вместе. Степа вскочил было, но шпион поймал его за ногу, и Степан снова упал. Отпинываясь, он рванулся к костру и закинул в огонь какую-то бумажку.

Шпик неистово вопил. Со стороны уже бежали к нему на помощь. Пристав и еще два «чина» навалились на Степана. Кизеловский парень вовремя спрятался. Вся дворня отхлынула прочь.

Широкоспинный, обжигаясь, вытащил из огня горелую бумагу, но она рассыпалась пеплом.

— Парня вместе с ним берите, — сказал рыжий, высморкнув кровь из разбитого носа.

— Которого? — озабоченно спросил пристав.

«Перебитый нос» оглянулся и, не найдя вокруг себя никого, да и не представляя себе, как выглядит парень, с досадой протянул:

— И-и-ех-вы! Так нам без отказу будут бить морду.

Полицейские заломили Степану руки, бросили в первые попавшиеся сани и повезли. Степан вновь увидел дом Таля на Мойке, с гигантами часовыми у подъезда, куда приносил письмо Лазарева.

Едва миновали сени, доставивших встретил полковник. Степана опутали цепями и под караулом посадили на скамью у стены длинного каменного коридора. Полковник неуклюже побежал куда-то с докладом и вскоре показался вновь. Впереди его, торопливо и чуть спотыкаясь в спешке, шел знакомый Степану сутулый, пожилой генерал. Он приглаживал рукой остатки белокурых волос с проседью и щурил глаза,