Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Не зная ничего за собой, Спиря лишь недоуменно озирался кругом. Он сидел терпеливо, полагаясь на справедливость людей. Пришел он в тюрьму сухонький, седенький, принес на одежде лесные запахи, казалось, в волосах его застряли лучики вольного солнечного света. Но скоро все это утратилось.

С первого дня на Спирю набросились паразиты. Сначала он пытался «обираться»[405], а потом понял бесполезность этого. По всему телу не прекращался зуд.

Дюжий мужик радушно улыбнулся Спире, раздвинув заросли свалявшейся шерсти на лице. Ему удалось согреть горсть гороха. Сварить не дали, а как только над чугунком показался парок, мужика отогнали от печки такие же здоровяки, как он. Но и это было хорошо. Разгрызая твердые зерна белыми зубами и прихлебывая теплую воду, здоровяк кивнул Спире:

— Тебе в диковинку? Ничего, обвыкнешь. Я так больно рад, что от барыни направили. Тут жить можно. Сначала приволокли меня в покои губернского правления. Гляжу, шесть стенных цепей. Ну, как наши дома. В губернском погостил, да за неопределенностью воли сдатчика меня пихнули сюда. А против домашних эти — кружева! — потряс он цепями.

…Спиря, несмотря на свои семьдесят лет, зимой, как летом, охотно уходил в леса: ценили знание руд и давали время для поиска. Пусть за всю оставшуюся жизнь найдет еще один рудник, так пользы принесет больше, чем догнивая в шахте. Все горные тропы были известны ему, и он в лесу как дома. Раннюю осень рудознатец любил больше всего. Пересвистываясь с птицами, Спиря на заре шел руслом речки, шел не торопясь, оглядывая обнаженные в берегах пласты, отбивал кусочки камня, колупал глину в подмывах. Нередко находил пещерки, тогда залезал туда, ощупью исследовал, выносил на свет пригоршни земли или осколки породы; если Спиря предполагал в пещере змей, он разводил костер и ждал, когда меж камней скользнут страшными лентами гадюки — одна, две, а то и дюжина. Угадай, есть ли там еще или уже все?..

— На работу бы, — произнес Спиря, тоскуя по синему небу, по вольному воздуху.

— Вот чего нет, того нет, не жди, не пускали и не пустят, — сказал помрачневший здоровяк, — с работой бы и вовсе без горя.

Надрывая сердце, Спиря смотрел в окно, а в углу в два голоса гнусаво тянули беспаспортные раскольники:

Паспорт у нас из града вышнего Ирусалима,

Убежали мы на волю от злого господина,

Отпустил нас другой господин, —

Бог вышний един![406]

А заводские ребята были рады, когда добрались до тюрьмы: кожаных подкандальников не дали — руки и ноги за дорогу ободрало железо. В снабжении арестантов всем необходимым опыт у Селастенника был еще маловат.

«Братьев вольности», как особо важных преступников, распихали по одиночкам. Для начала, казалось, не так плохо. Это потом, когда начнешь сходить с ума, на любые муки и грязь с радостью променяешь одиночку.

Путь в Петропавловскую крепость

I

Следствие на заводе Селастенник ставил себе в заслугу как очень большое дело, сделанное быстро и скрытно. Правда, не сохранился в тайне его выезд, но ведь не могли и шесть подвод с арестованными и жандармами незаметно проехать в Пермь. Хотя везли главным образом ночью, печальный поезд не укрылся от глаз людей.

Шестого января Косинский и Селастенник только еще переписывали свои донесения, первый — начальнику штаба корпуса жандармов Дубельту[407], второй — министру внутренних дел Блудову[408], а предварительное донесение Поздеева было уже у Лазарева.

Иван Екимович стоял на Дворцовой набережной и смотрел на толпу, привлеченную на обряд водосвятия[409] к воздвигнутой над прорубью часовне. Ему было страшно. Он не решался доложить об открытии злонамеренного заговора, но этого не миновать, и надо спешить — иначе медлительность поставят ему в вину.

Он еще постоял, вспоминая, как счастливо для него начался минувший год: хоронили княжну Анну Михайловну, и он получил чин действительного статского советника и пожалован камергером. Не лишиться бы теперь всего.

…Ежегодно одиннадцатого марта в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга совершалась панихида по императору Павлу, отцу Николая I; в прошлом году этот день совпал с приготовлениями к погребению великой княжны Анны Михайловны. Стены собора завесили траурным крепом, черными лентами обвили высокие серебряные подсвечники, каждый на сотню свечей; на широком постаменте для гроба, на столе для ордена святой Екатерины[410], которым княжну наградили, как только исполнился годик, — всюду покрывала красного шелка с золотым шитьем и оторочкой горностаями. Николай Павлович, как всегда, сам вдохновенно составил церемониал и предусмотрел мельчайшие детали, указав: «…генералам быть в шитых мундирах, в зеленых панталонах… членам Государственного совета обуть башмаки».

Погребальная процессия тронулась от дворца великого князя Михаила Павловича, как назначено, точно в восемь часов вечера. На улицах — тысячные толпы народа. Впереди всех прочих старался оказаться Иван Лазарев, мечтая привлечь к себе высочайшее внимание. Гувернантки вывели Ванечку, сына Христофора, единственного наследника всего миллионного состояния.

Шествие открывали два гоф-фурьера[411] и церемониймейстер, далее двигался хор певчих и придворное духовенство. Шесть адъютантов несли крошечный гроб. Следом шествовала в глубоком трауре статс-дама[412], ее поддерживал гофмейстер[413]. Медленно двигались пять золоченых карет для императорских особ. В первой — Николай и императрица Александра, необычайно худая и болезненная, с потухшим взглядом, истощенная многими родами женщина. За каретами шли придворные лакеи, за ними — придворная и сановная знать по лесенке чинов; в конце процессии — роты императорских полков. Вся длиннейшая колонна озарялась факелами.

«Ах, как хорошо! Как светло хоронят!» — услышал Николай возглас Ванечки Лазарева, и у самого колеса увидел мальчика, молитвенно сложившего ручки и бегущего за гробом. Мальчика догоняла гувернантка. Николай улыбнулся, радуясь безыскусственной похвале его, Николая, стараниям.

— Ужаст есть ребенок! — в тот же миг испуганно вскрикнула Александра. При этом она несколько раз сильно вскинула головой: шея ее дергалась в «декабрьских» конвульсиях[414], начавшихся с 1825 года. Николай сочувственно взглянул на августейшую. Действительно, как бы мальчик не попал под колесо, — будет непредвиденная и неприятная задержка.

С факелами процессия перешла по льду Невы. Гроб поставили перед алтарем. До дня похорон собор окружили усиленным караулом, по взводу от каждой части. Внутри от настывших стен и сырости пробирал озноб, но грузные камергеры[415] и министры выстаивали положенные три дня в почетном охранении гроба.

Тринадцатого