Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

При выносе тела статский советник Иван Лазарев, охваченный скорбью и «жаждущий выразить», оказался рядом с комендантом крепости Сукиным[416] в первом ряду, возле самой могилы.

Щеки сановных посинели от холодного ветра. Лазарев увидел у Сукина слезы. Ветер помог увлажниться глазам Ивана Екимовича, царь приметил его слезы.

Под гром крепостных пушек опустился маленький гробик с телом полуторагодовалой княжны.

О полном соблюдении порядка на похоронах докладывал во дворце Бенкендорф — сиятельный граф, любимец Николая, шеф семи жандармских округов, призванный «вникать в направление умов, замечать, кто вольно и непочтительно изъясняется против религии и власти, разведывать, не возникают ли тайные общества».

После доклада Бенкендорф расписал заботы Лазарева о народе и подал бумагу.

— Всеподданнейшее прошение. За статского советника Ивана Лазарева просят из института восточных языков — высочайшей милости пожаловать в камергеры двора и очередной чин действительного…

— Лазарев? Это они нам продали Ропшу и Кипень[417]?

— Так точно, ваше величество. Этот — племянник и наследник гоф-ювелира. Император Павел Первый, купив имения, изволил того ювелира приблизить ко двору. Нынешний Лазарев на похоронах присутствовал сверх назначенных по наряду.

— А-а, я приметил.

— Участвовал на выставке заводских производств.

— Имеет заводы?

— Отмечен отеческим обращением с фабричными. Отзывы жандармского офицера из Перми свидетельствуют о благоденствии среди населения в поместьях Лазаревых.

— В его доме квартирует Сперанский[418]?

— Да.

— Произвести камергером, дать чин действительного.

Доклады были исчерпаны. Николай за порядок на похоронах пожаловал Сукину высший российский орден Андрея Первозванного с алмазными знаками. От такого ордена не отказался бы сам Бенкендорф.

Осведомленные завистники поносили Сукина и Лазарева: «Ведь, оказывается, можно на похоронах выслужить чины, звания и ордена»

Да, прошлый 1836 год был удачен для Ивана, а теперь! Хотя бы Христофор поскорее вернулся. Ванечка уже скончался за границей, и нечего брату отсиживаться на чужбине! Пусть здесь расхлебывает дела. А сейчас, ничего не поделаешь, надо идти и сказать.

Бенкендорф сидел дома, в своем кабинете, над докладом о Франции, он силился сосредоточиться, но мысли игриво уносились в прошлое: «Франция!.. Ах, легкомысленный и милый, милый Париж!.. Туалеты! Корсажи![419]»

Воспоминания текли по веселому руслу: французскому легкомыслию он и сейчас подвержен. А в молодости! Ему ярко представлялся салон красавицы Рекамье[420], жены парижского банкира[421]. Он окончательно растаял, вспомнив 1808 год, когда, будучи молодым офицером, привез в Россию актрису Жорж[422]. Девице было двадцать четыре года, помимо артистической деятельности она прославилась своею связью с Наполеоном, герцогом Энгиенским[423] и Александром I. Бенкендорф был за ними. Он гордился: при свидании Александр и Наполеон вспомнили о девице Жорж, полоненной Бенкендорфом. Тогда Бенкендорф увез ее в Россию, а сейчас она опять в Париже.

«Ныне, говорят, баба-яга, плотно оштукатуренная белилами и румянами, но уважаемая за деньги. Живет на ренту. А как была хороша! А времечко какое было!» — вспоминал Бенкендорф… И тут доложили о Лазареве.

— Ваша светлость, прошу принять донесение в той степени известности, коя открыта мне по стечению обстоятельств, — начал Иван.

— Короче, ваше превосходительство, вы всегда можете надеяться на мое к вам расположение. Что волнует вас? Смелее!

— Открыто тайное общество в моей Пермской вотчине среди рабочих на Чёрмозском заводе.

— Почему я не знаю? Почему молчит губернатор?

— Имея только первое известие от моего управляющего, я считал святой обязанностью осведомить вас предварительно.

— Дайте сюда, — приказал Бенкендорф и, прочитав бумагу, зашагал по кабинету. Все вынуждало доложить государю неполные, но тревожные сведения.

— Извещайте, пусть даже получите частное донесение.

Бенкендорф старался говорить спокойно, но не мог замаскировать нервическое подергивание левой руки.

Николай во дворце показывал кадетам ружейные приемы, в свите императрицы выражали восторг, а Николай едва проделал перед фронтом кадет экзерцицию[424] с винтовкой: сломанная в прошлом году ключица[425] и ныне побаливала; с повязкой было бы спокойнее, но косынка лишала Николая «царского молодчества», и он ее отверг.

Подошел Бенкендорф и сказал несколько слов. Николай вздрогнул, приказал принцу Ольденбургскому[426] командовать к разводу кадетов по корпусам (пропали наградные дворцовые конфеты), а сам немедленно удалился в кабинет.

Сколько раз Бенкендорф докладывал о попытках «ниспровержения», и каждый раз доклад действовал с потрясающей силой.

— Общество среди заводских работников? — переспросил Николай.

— Да, служителей, выученных из заводских крестьян, — дополнил Бенкендорф, сознавая, насколько ошеломляет выступление нового вида возмутителей. Оно пострашнее «друзей декабря».

Шестнадцать эскадронов заняты на усмирениях в разных губерниях, и это тогда, когда бунтовщики не объединены идеей. А тут общество среди тех самых работных, до которых всячески старались не допускать разлагающее влияние дворянских кружков… Париж — гнездо злодеяний, разлил свой яд по всей Европе… Сколько участников — неизвестно. О эти общества! Прорастают разветвленными корнями! Может, оно существует давно и вовлечены тысячи? Тайные общества опаснее открытого бунта, распространяются много лет, а там внезапно вспыхнет вся страна… Итальянцы волнуются под влиянием из Парижа и своих карбонариев[427]. Швейцария остается деятельным притоном, там итальянцы, немцы обосновали свои сборища, а во Франкфурте шайка юных безумцев напала на гауптвахту[428]… На секунду воображение Николая перенесло парижских санкюлотов[429] на Сенатскую площадь. Он прошелся беспокойно. «Зараза идет из Франции. Только в прошлом году два покушения — Алибо и Менье[430]! Так введут цареубийство в обычай, — подумал Николай, живо представив себе короля Луи-Филиппа с пыжом в бороде после выстрела Алибо. — Неужели новая крестьянская война? Новый Пугачев, как тот, недавно возрожденный Пушкиным в его книге[431]? А если эти и еще волнения башкир…»

Николай еще раз прочел бумагу и резко спросил Бенкендорфа:

— Твое мнение, граф? Почему молчит штаб-офицер?

— Донесение предварительное… — Бенкендорф медлил, он чувствовал себя сейчас так же скверно, как перепуганный Лазарев, когда он, Бенкендорф, недавно спрашивал у помещика, почему молчит губернатор.

— Полагаю отсюда направить полковника корпуса жандармов для ведения следствия, — проговорил Бенкендорф.

— Подождем донесения, — произнес Николай, отпуская Бенкендорфа.

Бенкендорф тоже волновался и себе объяснил взволнованность царя: «Кружок либералов небольшой, но возник-то он в самом опасном месте. Это не сумасброды из среды дворян, а крепостные, едва получившие образование, а крепостных-то миллионы, и что страшнее всего, эти сами действуют, без подстрекателей».

В последующие дни Николай внимательно изучал настроения войск, часто наезжал в полки. Заметив лишь намек на недовольство, немедленно отправлял полк в зимний поход на две недели «для проветривания после себя казарм». Частенько гремела музыка выступающих полков. А