Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Небритый и взъерошенный гусовод вышел на крыльцо. Постоял, вернулся в сени и снял со стены ненужный теперь барабан. Пробить марш? Так власти заподозрят злонамеренный сигнал.

Какое-то нехорошее предчувствие томило его душу: было кисло во рту, теснило дыхание, перехватывало горло. Сильнее шевельнулись опасения: «Начальство не будет разбираться — прав или нет. Скорее, обвинят. Спросят: где ты был? Почему не радеешь о твердости устоев? К тебе люди ходили, а ты не разглядел, просмотрел… Как припекут, так сам скажешься виновным… Этого-то художнического ученика забрали или нет? Да, кажись, всех забрали. Вон у Анки морда опухла, поди, не зря ревет. Спросить опасно, а сама не скажет, змея!»

Войдя в избу, он остановился, словно впервые увидя Неона:

— Да постой! Так оно и есть! Прозывались они «братья вольности», вот и мы с Неоном братья, на нас вину накинут…

Гусовод вновь выскочил на крыльцо. Ужас затмил сознание, безумие обострялось. И вдруг стукнула калитка, пришли двое.

Гусовод приложил руку козырьком, всмотрелся.

Да это художнический ученик! Глаза отводит и все почему-то сует рукой мимо кармана. Второй — сотский[402].

Сотский начал без обиняков:

— Начальства понаехало — страсть! Всех ублажить надо. Сами знаете, расходов много. Оно, конечно, хозяева не скупятся, заводские капиталы на угощение открыты, но и обыкновенным вольным жителям прилично усердие выказать. Иван Козьмич раскладку дали, какое каждому двору сделать приношение. Кто курей, кто яйцо, кто поросенка аль ягненка — кому что способнее…

— Нет у меня ягненка, нет живности, — ответил гусовод.

— Про гусей ваших знают. Откормлены знатно.

— Сейчас гонять нельзя. Ужо в летнее время…

«Либо совсем умом вывернулся, либо прикидывается», — подумал сотский и решительно сказал:

— По таким делам гонять не требуется, а голову под топор, и жареное приношение.

— Что-о?! — очнулся гусовод. — Моих гусей жрать! Не бывать тому! Лучше сам на плаху! Вон, супостаты, вон!

Сотский оторопел от бешеного неистовства, а когда гусовод метнулся в сени и выволок оттуда рапиру, Лобова и сотского словно ветром унесло за ворота. Лобов вытер вспотевшее лицо. Противно собирать живность, но Поздеев послал, и он на побегушках доказывал свою благонадежность.

— Вот оно! Братья! А какие братья? Помню, сказывали — общество естествапытателей. Так вот оно что! — бормотал Пров Аполлонович. Не выпуская из рук рапиру, он то присаживался, то вскакивал и ходил из угла в угол. Напуганный Неон хоронился за печкой. Анка давно убежала к соседу.

— … Мы и есть с Неоном братья! И так братья, и так братья. Снова на нас подумают, как в декабре с изъявлением протеста… во фрунт. И гром картечи, и барабан пробили насквозь!..

Спазма сдавила высохшее горло. Гусовод залпом выпил ковш холодной воды, и тут же упал, раздирая на груди рубаху.

— …И вдруг снова картечь и кровь. О-о-о!.. И снег и лед в крови…

Бормотание брата Неон не разобрал, а хрипение принял за плач и не решался выйти из-за печки. А когда Анка осмелилась заглянуть в горницу, гусовод лежал на спине, его неподвижные стеклянные глаза глядели в потолок.

Анка отпрянула и с криком выскочила за ворота. Двери оставались распахнутыми. По холоду, заползавшему в избу, и по топоту пришедших людей Неон догадался, что с братом случилось непоправимое.

— Все из-за гуськов, — сказал сотский, вернувшись без Лобова, но с понятыми. — Не хотел дать угощение начальству.

— Теперь ничего, теперь берите, — благословил Неон.

И гуси были с аппетитом съедены следователями.

Выяснилось, что Неон тайно проживал у брата. Начали интересоваться: кто он? Откуда? Какой вид имеет на жительство? Близок ли к бунтовщикам?

Неон и раньше считал остановку у брата временной: ведь ему, Неону, — а больше и некому — нужно донести портрет до Петербурга и доказать, что правильнее молиться по инстанции, обращаясь сначала ко главе епархии, в частности к более близкому Алексию Сибирскому… Должны же его понять и поддержать… И вот теперь, напуганный допросами, многолюдием и суетой следователей, старающихся восполнить свой «просмотр», он засобирался уходить и ночью, прошмыгнув мимо караульных, перешел через замерзший пруд.

XIII

Коську Михалева, не сдержав свои обещания, выпороли; не засекли, не изувечили, только он после этого заикаться стал; его выгнали из училища, сказав при этом — пусть благодарит за то, что год учился.

Обманутый начальством не в первый раз, отец Михалева повесился. Висел он очень длинный, тощий, измотанный неудачной жизнью, несмотря на свою высокую должность поверенного.

Поздеев проклинал тот день, в который явился к нему чертежник Ширкалин. Теперь сам Поздеев не вхож ни в одну комнату правления. В каждой следователь упорно выпытывает с кулаками и угрозами.

Спрашивали Косинский, Кугушев, Иконников, Никитин, исправники. Едва изнемогшего арестованного возвращали с допроса, тут же его снова тащили к другому следователю. Лицо Мичурина, иссиня-черное от побоев, казалось Косинскому особенно страшным, потому с Мичурина не снимали кандалов.

Селастенник представлял высшую инстанцию и завершал следствие. Приведенные к нему и допрошенные при Косинском Петя и Мичурин начисто отказались от опрометчивых слов, сказанных раньше. Петя теперь говорил, что сам не понимает, чего они хотели, и не знает, как такое им пришло в голову. Мичурин сказал, что первыми руководителями в составлении бумаги были Ширкалины. И Федька указал на Алексиса Ширкалина как на правившего бумагу. Мичурин утверждал, что братья Ширкалины были согласны подписать бумагу, сулили Пете подыскать место, где бы в толпу собрать тех, кто хочет подписать.

Это запутало следствие, так что Селастеннику пришлось начинать все сначала.

На другой день допросили Алексиса Ширкалина. Он сразу заявил, что вовсе невиновен, что с мыслями бунтовщиков не соглашался, а, посоветовавшись с братом, лишь делал «вид сочувственный», чтобы разведать о деле полностью. Они молчали, пока не попал в руки черновик. Дескать, раньше ни о какой бумаге не слыхивал. Говорил он так, зная, что перебеленное его рукой Ромашов уничтожил, когда переписывал начисто.

Можно было предполагать, что Мичурин оговорил Ширкалиных по злобе и верить больше искренности Ширкалиных, но сами они ожесточенно заспорили меж собой. Алешка утверждал, что он первый доложил Клопову, а чертежник спорил и заявлял, что именно он первый открыл Клопову о деле. Расхождения в показаниях братьев еще больше увеличили путаницу. Теперь Селастенник выглядел не так уж бодро.

— А какой нравственности люди? — спросил Селастенник.

Иконников тут же настрочил письменный запрос Поздееву. О Пете тот отозвался как нельзя хуже: и в неприличном поведении замечен, и ослушанием отличался, и во хмелю буен. Таким же оказался у него и Мичурин. Вот Ширкалиных