Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Как же это ослушника вы назначили помощником учителя? Запойный, говорите, а ставите в праздник разливать вино. Как вы решились послать его в Пермь? — требовал ответа Косинский.

— В заблуждениях раскаиваемся, — уверял Поздеев, напуганный размахом, который приняло следствие. — Если ставить в вину каждое слово против мастера или начальства, то можно засудить всех работников завода.

— Ваше сиятельство, Гаврила Корнеевич, изволили правильно предположить, что одна сие игра воображения, плод мечтательности, — напомнил Поздеев.

— Его превосходительство хотя предполагали так, но дело показывает иное, — ответил Косинский. И Поздеев понял, что жандармский подполковник играет первую дудку и нужно «улещать» его.

— Допросим виновных, отправим в Пермь без лишней огласки, — постановил губернатор.

— Без лишней огласки, — усмехнулся Поздеев, вспомнив «тихий» выезд и губернатора, и «канцелярии», и жандармской команды.

— Да, да, да! Без лишней огласки! Все должно умереть в тайне. Понял? Распустили служителей! Каждый надзиратель неограниченных прав! У вас писцы читают копию секретного дела Зотова. Вас нужно привлечь, и привлечем! — взъелся Косинский.

— Не губите, ваше превосходительство, отслужим!

— Зачем губить, Иван Козьмич? От вас все зависит.

Поздеев знал, что нужно делать. Заводская касса пустовата, но раз топор над шеей, тут нечего считать, лишь бы хватило наличности.

Клопов тишком посмеивался и благодушествовал, но Косинскому попалось на глаза знаменитое «положение» об организации библиотеки, написанное в 1812 году и помогшее автору выслужиться: «…не нужно доказывать здесь, какая приобретается польза от чтения книг».

— Кто писал? — воскликнул Косинский.

Косинскому почтительнейше доложили, что писал тогдашний библиотекарь Клопов, он же теперь маститый член заводского правления.

— Ага! Польза от чтения книг! — раскричался Косинский.

Судейский крючок перетрусил насмерть. Он согнулся в поклоне да так и застыл, словно клин рыжей бороды свинцово тянул вниз.

— Я как член правления… — лепетал Клопов.

— А-а! Член правления? Значит, сами подстрекали к бунту. Хорошо правление, доберусь я до вас! — перебил Клопова Косинский.

— Да ни сном ни духом не помышлял…

— А это кто писал: «Свобода и благоденствие рождает в людях дух к наукам и просвещению…» — прочитал Косинский, неведомо кем, но вовремя и услужливо подложенное клоповское сочинение.

— Да уж совсем не знаю и не ведаю, о чем изволите говорить.

— Это, милейший, ваша сопроводительная; когда библиотечное «положение» господам посылали, так высказали тайные свои мысли.

— Да уж помилосердствуйте. Писано двадцать пять лет назад, и не могли его читать теперешние бунтовщики.

— Двадцать пять? Тем хуже: долго зрела крамола!

Клопов бросился искать защиту:

— Иван Козьмич, да что же это на правление возводят!

— А мне что? Не ела душа чесноку, так и не воняет: о правлении нет речи, — ответил Поздеев, но держался недолго. «Придется Клопа выручать: утоплый нас за собой поволокет», — подумал он.

«Ублажал» Селастенника и Косинского Поздеев в своем доме. После питий и яств жандармский подполковник услышал, как в соседней комнате нежный голосок по-французски произносит скабрезные слова. А потом увидел и по голосу узнал прелестную чтицу.

Зачесанные назад волосы тяжелым узлом заколоты на затылке, алая лента на темени, белое платье — подобие греческой туники — делали Фимушку совершенно не похожей на дворовую. Жандарм отпустил сальность по-французски, но Фимушка не поняла его, не смутилась, просто промолчала.

«Читает романы де Сада! Увлекается извращенным писательством. Кто бы мог подумать!» — удивился ловелас. Он чтицу похвалил, и Поздеев послал Фимушку почитать ему перед сном. При этом он зло посмотрел на жену, а Фимушке сказал:

— Если господин не будет доволен, затравлю собаками.

На другой день Фимушка читать госпоже не могла, слезы заливали глаза. К ночи Косинский снова потребовал чтицу.

Эта жертва и куш изрядный повернули дело иначе.

— Приношение не к тому дается, чтобы противу закона затемнять обстоятельства, а чтобы ускорить дело, — говорил Поздеев окружающим, от которых невозможно было скрыть кассовую убыль. Кассир Николай грустно улыбался, вспоминая гривенник, за который высиживал на цепочке.

Следствие начало быстро сворачиваться, никто теперь не винил правление за происшедшее. Клопов отделался испугом: Селастенник письменно приказал ему «ответствовать на сем же» — какие были приняты меры по открывшемуся делу. Клопов не жалел слов, описывая слежку и все трудности, которые преодолел при этом. Он подтвердил, что донес ему чертежник Шпркалин. За многословием благополучно укрылась допущенная медлительность при раскрытии дела, которую могли всем поставить в вину.

— Петр Пóносов — зачинщик всему, — убежденно сказал Косинский, как будто решив этим все вопросы.

— Он и еще Мичурин, — согласился Селастенник. — Участие братьев Пóносовых мне кажется сомнительным. Нас уж очень пугает их родственная связь с главным преступником. А ведь чаще близкие и не знают ничего.

Петю довольно долго держали перед столом губернатора. Был вызван и Николай Пóносов, который отрицал свое участие в обществе. Петя подтвердил, что брату говорили только о притеснениях заводского правления.

Чертежник Ширкалин вновь пытался было сказать, что они с Петей говорили Пóносову Николаю слегка о вольности и как бы освободиться от крепостного состояния.

— Что значит «слегка»? — спросил раздраженный Селастенник.

— Ну, в пределах заводских, как работу облегчить…

— Так он это сам говорит, — сказал Селастенник и заявил Косинскому: — Разве мог Николай Пóносов из этого заключить, что его приглашают в общество? Нет. Оставить под наблюдением, из дела исключить.

Петя на допросах отрицал чью-либо вину, кроме своей. Теперь это радовало губернатора. Пете хотелось всех оправдать: пусть будет шутка, только шутка, лишь бы спаслись для будущего, а потом можно и продолжить дело. Петя непрерывно называл свой замысел игрой и утверждал, что никто больше о затее не ведал.

Теперь губернатор охотно отпускал из заключения тех, кого в начале следствия сгоряча нахватали через край.

Селастенник вызвал Лобова. И этот твердил о полной своей неосведомленности, и Петя отверг его участие, признав всего один разговор о притеснении заводского правления, который был при обсуждении смерти Фролова. Лобов был отпущен. Каталажки пустели, Селастенник довольно потирал руки. Нужно было кончать с допросами и отправлять арестованных в Пермь.

Петю и Мичурина понадежнее заковали в кандалы (это значит — они главные кандидаты на смертную казнь), всех остальных отправляли без оков, но под усиленным конвоем. Когда выводили закованного Мичурина, он неожиданно запел:

Прощай, отец, прощай, невеста,

Прими венчальное кольцо…[403]

На Мичурина набросились жандармы и заставили его замолчать.

Ямщик по приказу охранника погнал лошадей.

XIV

Рудознатец Спиря все сидел. Теперь и вовсе не выбраться отсюда.

— Тебо каторга не страшна, тебе половину головы не обреешь: ты наготово плешивый,[404] —