Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

проверить на Ромашове: по нему все видно. Слава богу, нет. Только ребята растеряны, их надо ободрить. Неуверенность погубит хоть кого. Надо ободрять и спасать. Силы для этого бери где хочешь. И Петя постарался держаться спокойно, словно ничего не случилось.

Посадили их раздельно, но чуланы подтюремка, или арестантские нумера, как для пущей важности их называли, имели переборки щелеватые, а через окошечки в дверях сидящие по разные стороны коридорчика видели друг друга и переговаривались свободно.

— Я было уснул, и все мучения минули, — сказал Ромашов, зевнул и спросил у сторожа, как мальчик, наказанный за шалость: — Дяденька, что с нами будет?

Петя хотел уговорить Ромашова для уменьшения ответственности представить все игрой. Он шептал тихо, так, чтобы ни Федька, ни Ширкалины не слышали, но и Ромашов не понял и возмутился: «Какое еще ребячество!»

Ему такое мнение о их замыслах казалось обидным, и он не успокоился, пока не понял Петю, который, не считаясь больше с Ширкалиными и Федькой, заговорил громко, и всем все стало ясно. Петя понадеялся, что, может быть, и предатели, раскаиваясь, помогут чем-то и себе, и остальным ребятам. Трое отщепившихся подавленно молчали, но, кажется, все же мысли у них начали работать в нужную сторону.

Робкий Михалев притих в углу и, орошаясь слезами, горевал о гибели мечты, в которой чаял быть поддержкой матери, а вместо этого навлек на нее такую беду.

— Что теперь делать, как жить? — спрашивал он. — Я не вижу.

— Ничего, дружок, надо жить и продлить жизнь как можно дольше.

— Но зачем?

— Там будет видно. А все на пользу, — уверял Петя.

Федька яростно дергал себя за волосы: «Да зачем я связал судьбу свою с несбыточным!»

Ромашов при каждом появлении сторожа вновь и вновь приступал к нему с вопросом, что с ними будет. Сторож жалел ребят, которых помнил еще бесштанной командой, очень жалел. Не вытерпел и, несмотря на запрет, сказал Ромашову:

— Что будет, того не ведаю. Коли дело дальше пойдет, ждите отправки в город. Там судьбу определят.

— Да какую же судьбу-то? — не унимался Ромашов.

Сторож заслышал шум подъезжающих кошевок.

— Чу, начальство! — шепнул он и погасил огарок свечи.

— Поди, губернатор! — воскликнул Ромашов. Сердце его сжалось, но он весело заговорил: — Губернатора запросто обвели. Купец пришел, будто по листу читает, всех чиновников отчехвостил. Губернатор бумагу вырвал, купца в шею вытолкал, посулил по отобранному доказательству засудить, а глянул — в руке чистый лист: тот говорил по памяти. Ничего не поделаешь, не докажешь. И остался губернатор в дураках.

— Эй, ни слова! — шипел сторож. — С меня голову рубите!

На полном галопе ворвались в поселок бешеные тройки. Ямщик осадил лошадей возле заводской конторы. Селастенник едва вылез из кибитки. О деле пронюхали многие чиновники (пожива!). Начальство догнал заседатель Пермского суда князь Кугушев; не зван явился заседатель Соликамского суда. На паре лошадей подкатили заседатель города Оханска Никитин и тамошний исправник[401].

— Не ваш уезд, вы заблудились! — взъелся соликамец на оханцев.

— Пусть остаются, работы хватит всем, — остановил Иконников.

«Работы хватит, а денег сколько умчат», — подумал Поздеев, оглядев орду чиновников.

Арестованных тотчас привели из подтюремка, выстроили перед начальством в одну шеренгу. Замерзший губернатор петушился перед нестройным рядом и тонким голосом вопил: «Сгною в тюрьме!»

Ромашов вдруг поднял голову и неожиданно пообещал:

— А я больше не буду!

Это прозвучало так по-ребячьи, что губернатор опешил. Управитель замахнулся, чтобы «двинуть» за дерзость, но, взглянув на Селастенника, растерялся и опустил кулак. Круглое лицо губернатора мгновенно преобразилось и расплылось в улыбке. Раз уже зарождавшаяся мысль согрела вновь, и он мгновенно вдохновился: «Ведь это то, что нужно. Пусть все будет игрой!» Пусть за ложную тревогу чопорный Петербург даст выговор, но при этом не выставишь его проглядевшим мятежное общество. Наоборот, в самом зародыше, даже в детских замыслах он пресекает зловредные идеи.

Находка так увлекла губернатора, что пауза затянулась.

— Так это вы для игры придумали?

— Мы только поиграли, а вам уж вот как страшно, — съязвил Мичурин.

Губернатор остолбенел, а дородный Поздеев внезапно перед Мичуриным и даже Ромашовым почувствовал себя ниже ростом.

— Есть интересы, которые дороже самой жизни, — взорвался было Петя, но тут же спохватился и замолчал: ведь сам мечтал выйти из печального случая с меньшим уроном.

Но Мичурин что-то добавил о ненависти к тиранам, проклял принижающих человеческое достоинство народа. Губернатор, заглушая его, затопал ногами и заорал так, будто его обокрали, и в самом деле, как искра, угасла надежда, оставляя чувство горькой утраты.

— Убрать! Всех по одиночкам! — крикнул губернатор.

Услужливые надзиратели излишне старались заламывать связанные руки, валили на пол, встряхивали и, создавая нелепую давку, по двое протискивали арестованных в узкую дверь.

— А этих в кандалы! — указал Косинский на Петю и Мичурина.

— Все ли причастные к делу собраны? — спросил Селастенник.

— На этот счет имеется списочек, — выступил вперед Клопов.

— Арестовали?

— Не решался до указания, — ответил Клопов.

— Так что вы? — обернулся губернатор к Поздееву.

— В этом деле лучше поспешить, чем помедлить, — назидательно внушил Косинский.

— Сейчас, не извольте беспокоиться, — услужливо бросился Поздеев.

Взял список, увидел двадцать фамилий, и его прошиб пот: «Ведь люди денег стоят!» Убыток в рублях сразу выскочил огромной цифрой. «В самую Пугачевщину и то владельцы не выдавали людей, сами пороли и ставили к работам».

— Зачем тут записан кричный надзиратель? Торговлю имеет, — спросил Поздеев Клопова, пытаясь сократить список.

Но Селастенник одернул:

— Взять всех! Брать! Брать! И всюду обыски. Внезапные обыски!

Всю ночь над заводом стоял собачий лай. Шарили в домах. Старательные полицейские и жандармы все вывернули наизнанку. Обыски продолжались три дня, свою «внезапность» они утратили сразу, так как о первом в тот же день говорили не только в Чёрмозе, но и в самых отдаленных заводах. К ужасу Селастенника люди придумали, что ищут грамоту Пугачева.

В жалком подтюремке не разместить арестованных, потому пришлось занять погреба и заводские службы. За Петей оставалась главная камера подтюремка, приходящаяся как раз под горной студией, в которой родилось столько надежд. Мимо усиленных караулов проходили испуганные люди; дома поселка стояли темными, немыми. Косинский побаивался затихших, помрачневших улиц и ждал бунта.

— Простолюдин, пойманный в преступлении, не видит врага в исполнительной власти. Не нападут, — утешал его Селастенник.

— Ну а если вообразят, что не делали преступления? Тогда исполнитель — его враг, — возразил Косинский, все же опасаясь «озверевшего» народа, который вот-вот по улице повалит толпой.

Собака выла у дома Пети, и некому было унять. Всех пробирала жуть.

Пров Аполлонович опасался, как бы от всех