Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

— Да мне бы только слово сказать. Рассиживаться некогда.

Мать позвала. Для нее Петя все еще был маленьким. Его она выделяла, последнего, беленького, меньшого, любимого. Остальные-то выросли богатырями, словно топором тесанные, силища у каждого, а у этого еще пальцы длинные, руки красивые, как у иной девушки, не то что грабли у медведя Мишки или у Кольки. Было всем удивительно, как эта сухонькая старушка управляла рослыми сыновьями-богатырями. Все у нее хорошо: в доме две невестки, даст бог, и третья будет; хлеб есть, все здоровы, да и она еще, слава богу, все сама приберет.

У Пети были гости, он вышел без шапки, веселый, возбужденный, чему-то улыбался. Дышалось легко. Себя он уже видел в Перми.

— О-оо-о! Приехал! Заходи. А я у Клопова отпросился, сегодня еду… Заходи.

— Не могу зайти. У меня люди подговорены, хотят бумагу подписать, чтобы с нами, — через силу соврал Федька.

— Вот ладно! У меня тоже гостит один, он подпишет.

— Нет, нет, не давай ему! — как-то странно воскликнул Федор.

— Почему? — спросил Петя.

— Пускай наши сначала подпишут. Они ближе к делу. А потом уже другие. Алеха Ширкалин ждет, давай сейчас.

— Любо как ты торопишься…

— Так я же сочинял пункт, чтобы больше привлекать.

— Сейчас неловко у меня, — озабоченно сказал Петя. — Кроме друга, чужой зашел.

— Так ты дай мне, пусть подпишут, я обратно принесу.

— Ну ладно!

Через минуту бумага была за пазухой у Федьки. Петя посмотрел ему вслед, немного удивился торопливой, спотыкающейся походке.

— Праздники! — оценил он, тряхнул головой и пошел с веселой мыслью об Алексисе: «Все же наша берет… и всё дружба Алехи с Федей».

Федька нес бумагу и все еще надеялся, что он ее уничтожит.

— Вот идут, — показал Клопов. Он через морозный узор на стеклах окошка разглядывал улицу.

— А лучше сейчас изодрать, — сказал Федька и рванулся в сторону, но Алексис повис у него на руке, завопил:

— Что ты, что ты! Не поверят. Надо, чтобы повидали бумагу!

И сам Васька уже выскочил и набросился на Федьку, и люди Васькины были тут как тут.

— Иди, иди, — торопил Василий брата, с помощью Алексиса и стражников заталкивая его в помещение.

Клопов схватил бумагу. Он не терял ни секунды. Перед Поздеевым тоже не грех выслужиться, а потом ведь все равно разберутся, как Поздеев медлил, тянул, а он, Клопов, всегда действовал быстро. Если бы не остался в кошевке тулуп после Федьки, так Клопов и ускакал бы в одной легкой бекешке[379].

X

Опять гоньба[380] в Полазню. Ямщики в последние дни замучились: все управители и приказчики носятся бешеные; каждый бьет; того и гляди, загонят лошадей.

Поздеев спал, Клопов его разбудил.

— Вот, — положил Клопов на стол добычу.

Поздеев молча уставился на воззвание, красными с перепоя глазами едва разобрал подписи.

— А, сволочи! — грохнул он кулаком по столешнице и потянулся к графину. Пил теперь Поздеев из стакана, забывая закусывать. Клопов с морозу тоже приложился к рюмке.

— С праздничком, — сказал он Марьюшке многозначительно.

Поздеев наконец поднялся. Не объясняя ничего удивленной Марьюшке, он оделся и вышел.

Вновь скакали, а Поздееву казалось, что тройка топчется на месте.

Уезжая из Чёрмоза, Клопов велел Ваське арестовать заговорщиков. Васька, опасаясь, что народ взбунтуется и заступится за Петю, скликал полицейских, сотских, объездчиков. Командовал, как на ноле боя, распределяя, кому куда идти, сколько взять помощников. В конце концов ему пришла мысль арестовать главаря тайно.

— Сделать засаду и взять Петьку при выезде с завода, — приказал Василий своему верному помощнику Коровину. Он передвигал палец по списку, чтобы не забыть никого: — Михалева Андрейку…

— Он, должно, в Росстеском селе[381] у матери, — подсказал Коровин.

— Тогда скачите вершни[382], там возьмете подводу и привезете, — приказал Василий объездчикам.

Всех людей полицеймейстер услал и сам через несколько секунд встрепенулся и побежал, чтобы на ходу проверить, так ли делают.

Смеркалось, в домах зажигались более яркие, чем обычно, праздничные огоньки, а полицейские врывались в избы и хватали «преступников». Только сейчас Васька сообразил, что арестовывать надо было ночью, укрывно[383], но было поздно менять распоряжение: прислужники как с цепи сорвались. И во многих домах огоньки перестали светиться. «Все равно не утаить!» — махнул рукой Васька.

— Ой, девоньки, и учитель подгулял! — загомонили девушки, увидев, как возле Васькиного правления выволакивают из саней Петю, с закрученными за спину руками, в расстегнутой шубе и кое-как надетой шапке.

— Подрались, что ли? — спросила Груня у подружек, оглядывая полицейских.

Петя увидел Груню и почувствовал, как мила она ему.

— Прощайте, милые, любимые наши, — сказал он, будто обращаясь ко всем девушкам, чтобы не навалилась беда на Груню, к которой признание относилось.

«Поздно спохватился, — подумал он с укором себе. — Ох поздно! Да и не ко времени, ведь главное-то не в этом сейчас… Надо о главном думать… Ну уж и выскажу я все Поздееву!..»

А Груня, глядя вслед Пете, сильно и непонятно для себя разволновалась и почувствовала страшную тоску.

Поздеев прискакал.

— Веди главаря, — приказал Клопов Василию.

Петя вошел твердой походкой. В правлении уже стояли связанные по рукам Ромашов, Мичурин и Федька Наугольных. Вновь ввели Ширкалиных, хотя и не связанных, но под охраной.

— Все, кроме Михалева и Десятова, — доложил Васька.

Поздеев, задубевший с мороза и как-то почерневший лицом, надвинулся словно туча.

— Кто сие сотворил? — спросил Поздеев, поднимая высоко воззвание.

Долгое молчание никем не прерывалось. Засопевший страж косил на Поздеева, готовый броситься по первому знаку.

— Будете говорить, или морды разворочу?

Снова молчание. Поздеев грохнул кулаком по столу, ушиб руку и остервенился. Он кинулся на арестованных и сплеча глушил одного, другого, третьего. Всех сшибал кулаком с ног, как дровосек валит молодые деревья, ссекая одним махом.

— Я писал, — сказал Ромашов сквозь разбитые губы.

— Неважно, кто писал! Кто душу свою вложил, кто за народ болеет, кто мысли подал — так это я! — начал Петя.

— Посмотрели бы на вас отцы, каких змеенышей народили, — рычал Поздеев, прекратив кулачную расправу, но стараясь заглушить Петю и как можно больше презрения вложить в свои слова.

Петя замолчал, осененный новой мыслью: «Нет, не так!.. Если дальше обличать, так им на издевательство отдаваться… Пусть мы только играли, это ребят спасет…»

— Всех посадить! — приказал Поздеев и, когда арестованных увели, пожаловался Клопову: — Надо в Пермь ехать, да не могу я, всего растрясло, помру еще на дороге. Езжай-ка ты, Алексей Силыч, с «обновкой».

— Что ты, Иван